– Наша профессия даст нам возможность всю жизнь чувствовать свободу, жить не по расписанию, – говорил Марсель. – Ты же не хочешь, гуляя в воскресенье по площади, в то же время сокрушаться и думать, что завтра тебе непременно надо на работу?
– Нет, конечно, приятель, – отвечал Винсент. – Но безграничной свободы не бывает. Вот сейчас, например, ты вынужден торчать здесь, ведь ты дал обещание Мехмету, а мог бы пойти в брассери, отдохнуть.
– Само собой, мой друг, но ведь больше свободы – это лучше, чем меньше…
– Ты говоришь банальности, – перебил его Винсент. – Представь себе русскую матрешку. Слой за слоем она нарастает, как может до поры нарастать степень нашей свободы. Но однажды, приятель, она упрется в размеры комнаты, в которой находится, как и наша свобода упирается в силу обстоятельств.
– Продолжая твою аналогию, скажу, что свобода тем и примечательна, что при появлении обстоятельств каждый из нас волен по-своему обойти их. Я, например, вынес бы матрешку на улицу, где она достигла бы предела роста лишь тогда, когда и мои правнуки уже состарились бы, – выкрутился Марсель.
Винсент попытался было продолжить этот философско-лирический диспут, но осекся. В зале стояла полная тишина: все смотрели на Мехмета, поднявшегося из-за рояля и уже подошедшего ко краю сцены. Робко глядя на женщину в красном вечернем платье, в которой не сразу можно было признать Марту, он громко и торжественно объявил о начале концерта.
К середине мероприятия зрители несколько оживились, награждая исполнителя бурными аплодисментами в перерывах между произведениями. Было видно, что скучавших в начале концерта слушателей консерватории действительно зацепило выступление Мехмета. Однако он, к своему удивлению, чувствовал совсем не то, к чему привык в ходе «концертов» во сне. Не было наслаждения овациями, а улыбка самодовольства и не думала показываться на его лице. Боковым зрением он видел, что красное платье не колыхалось – женщина сидела неподвижно и даже как-то спокойно-величественно, и это заставляло его все сильнее нажимать на клавиши. Зал наполнился канонадой звуков, но четкой, выверенной, по-военному стройной. В воздухе чувствовалась лошадиная энергия – казалось, целый табун отстукивает ритм где-то под потолком. Внезапно музыка побежала, как ручеек. Кони застыли, будто остановившись на водопой. Вода быстро прибывала, и вот уже бурная река несла разгоряченных лошадей в неизвестность, а в небе, стянутом тучами, мелькнула молния, и гром пробежал между рядами. На улице действительно пошел дождь, но никто не смотрел за окно. Зрители стоя аплодировали пианисту, и среди них, взволнованная и восхищенная, была она.
