Строго исполняя повеление, Карр покинул тело и сознание бедного малого и некоторое время грустно глядел на него своим бесплотным покуда взглядом — на его руки, сильные и умелые, с ловкими пальцами, которые он уже привык считать своими, на его крепкие ноги, столько носившие его по земле, лицо, усталое нездоровой от всего пережитого усталостью, рот, говоривший от его имени сильным молодым голосом, глаза, которыми он увидел так много — сделавшиеся теперь светлыми и пустыми, как у рыбы; уши — благодаря которым он за это короткое по его меркам время столько услышал и узнал, что хватит теперь на еще одну многовековую жизнь… Парень, отвыкнув за эти месяцы делать что–либо самостоятельно, лишь стоял и таращился в пространство взглядом умственно слабого ребенка. Карр не стал долее рисковать, почти что впрыгнул в свое волчье тело, тотчас благодарно — если это слово применимо к неживой материи, которой оно стало — откликнувшееся на его присутствие. Кое–как, перебросив, как мешок, погрузил он на спину парня, разум которого отнял из милосердия — тот совсем не сопротивлялся, даже, казалось, чуть прижался к жесткой черной шерсти — и бросился огромными прыжками по дороге, к городу. Была глухая пора ночи, когда половина мира погружена в непроглядную, но благодатную тьму, все живое в ней, по мнению Карра, должно спать, а неживое его не беспокоило. Так и остался он в памяти запоздавшего пьяницы да случайно вышедшего на двор — по делу — мастерового: громадная, летящая над самой землей когтистая тень с чуть поблескивающими в пасти страшным блеском клыками. (Оба потом дали зарок от пьянства, часто ходили в церковь и молились; однако ночью из дому не выходили ни при каких обстоятельствах уже до конца своих дней.)
Достигнув города и знакомой ему калитки, Карр лег на брюхо, осторожно сгрузил свою ношу; поднявшись на задние лапы, взял парня за плечи, поставил как следует на ноги и подтолкнул вперед. Парень некоторое время неуверенно пялился на калитку, затем, к удивлению Карра, уже знакомым ему привычным движением толкнул ее и вошел. Карр повернулся и бросился прочь; он был уверен, что о бедняге, послужившем–таки высшему разуму, пережившем по его милости столько мук и лишившемся в конце концов своего собственного рассудка — ушедшего в покойные призрачные сны, откуда нет возврата — теперь будет, кому позаботиться, и будет, кому утешить его в вечной отныне скорби; это было все, что Карр мог теперь для него сделать.
