, — зачем, для чего это все? Для чего ты принес сюда, на эту прекрасную и жестокую землю существ, которых сотворил — я знаю! не отпирайся! — для лучшей, высшей участи, зачем позволяешь им уподобляться животным, делать эти непотребные дела, которые они делают — так что даже мне, исчадию черного, во всем враждебного им мира, посланному сюда для их попрания и уничтожения, вместе — слышишь меня! — вместе с тобою, их создателем и пастырем — даже мне мерзости их кажутся ужасными… — его пытались схватить, оттащить, но он легко сбрасывал неумело наваливающихся с разных сторон ремесленников и рыбаков и продолжал: — …в то время как образом и заключенной в них силою они подобны богам — богам! — слышишь! — зная уже тебя, и твое могущество, они пытались поклониться — мне! — ничтожному безжизненному орудию, созданному с единственной целью — уничтожить их, истребить их род с лица земли, на которую ты привел их, так, чтобы и памяти не осталось о них, а заодно и о тебе самом!
Они убивали чад своих в знак поклонения мне! Резали, как скот! Они, наконец, как я теперь начинаю понимать, предали страшным, жестоким страданиям и смерти тебя самого!!! — не отдавая себе отчета, для чего это делает, он, так же как и тогда — перед матерью — пал на колени: — Для чего, для чего ты терпишь все это! для чего не вмешаешься, не исправишь их — или не уничтожишь их сам, своею рукою, если ничего другого нельзя поделать; или не заткнешь, наконец, проклятые щели, через которые такие, как я и подобные мне или направившим меня, могут проникать сюда и разрушать этот прекрасный, этот, полный неведомой нигде более живой гармонии мир, не уничтожишь, наконец, меня самого, не рассеешь как дым?
Хотя, — продолжал он уже тише, — ведь теперь даже я, страшное и, возможно, недостойное порождение мрака преисподней, познал значение, как мне кажется, главного, что ты заповедал им и что составляет вашу силу… — И я тоже… — вдруг неожиданно даже для самого себя продолжил он, — хочу — любить… и быть… любимым… — Тобою, — добавил он уже чуть слышно.
Последние его слова прозвучали в почти совершенной уже тишине. Никто из прихожан не смел не только нарушить воцарившееся безмолвие — не говоря уже о том, чтобы подступиться ко все еще коленопреклоненной фигуре — но, казалось, даже дышать. Только священник, укрепляемый и движимый силою простой веры своей и косности, вместе придававших ему мужества в сознании долга перед Господом и вверенной ему паствой, шептал, указывая дрожащим перстом: — Еретик… Еретик!..
