— Париж…
— Париж!.. — ярость, что закипала в нем все ощутимее, вырвалась вместе с этим «Париж!». — Хотите ли вы сказать, что те самые люди, которые только что организовали убийство семнадцати миллионов человек в бессмысленной войне, теперь озабочены гибелью нескольких тысяч в революции? Это вы хотите сказать?.. — он зашагал по комнате, вздрогнула пальма, стоящая у окна, и зашелестела твердыми листьями. — Если мы хотим победы революции, мы должны знать: революция не делается в белых перчатках… — Он вернулся к столу, сел, положил руку на чистый лист бумаги, не без труда приподнял, отняв от стола и локоть. Рука, лишенная опоры, дрожала. — Революция имеет право карать своих врагов, чтобы жили миллионы, — сказал он.
— Хорошо, допустим, вы действуете во имя большинства, а значит, если говорить о России, то во имя русской деревни, так? — Стеффенс внимательно смотрел на Ленина, он не мог вести разговор, если не видел глаз собеседника. — Тогда уместен вопрос: как серьезно вы улучшили положение крестьян?
Ленин взял чистый лист бумаги и положил перед собой, дав понять, что хочет пояснить свою мысль наглядно.
— Вот наш курс в крестьянском вопросе, — сказал Ленин и, дотянувшись до стакана с карандашами, взял мягкий фаберовский карандаш, он любил писать им. Владимир Ильич провел две линии, одну потолще, другую потоньше. — Вот наш путь в крестьянском вопросе, — указал он на толстую линию. — А вот сюда мы вынуждены сместиться, — он коснулся кончиком карандаша тонкой линии. — Как видите, расстояние от одной линии до другой значительно. Но наше преимущество, что мы точно знаем это расстояние, а следовательно, представляем, когда и как мы его преодолеем…
Он сделал паузу, и вновь их глаза встретились.
— Важно понимать, что это не отход от принципа, а мера, продиктованная войной… — он посмотрел на американца испытующе. — Временная… И запомните: русские крестьяне получили землю из рук Советской власти.
Сейчас Ленин неослабно следил за выражением лица Стеффенса. Быть может, он спрашивал себя, в какой мере эта беседа изменила его представление об американце. Поначалу казалось, перед ним либеральный буржуа, даже больше, чем либеральный буржуа, человек, в чем–то сочувствующий новой России, возможно, даже симпатизирующий ей. Но тогда как понимать вопрос Стеффенса о красном терроре, вопрос, поставленный без обиняков?.. И в такой ли мере этот, вопрос продиктован Парижем, как старался это показать Стеффенс? А не было ли тут простого смятения, которое объяло Стеффенса, когда Ленин спросил, не скрывая гнева: «Это вас беспокоит?» Как ни скромны были познания Стеффенса в русском, он охватил многозначительное «это»… Что же сказала Ленину беседа, если говорить о самой личности американца?.. Казалось, Стеффенс не пренебрег тем, чтобы представление о нем было двояким, определенно, не пренебрег…
