— Здравствуйте, здравствуйте… — рука его была ощутимо прохладной, в комнате было не жарко. — Садитесь, пожалуйста, — он потер руки с видимым усердием. — Мне сказали, что однажды вы уже были в России, — обратился он к Стеффенсу.
— И имел честь слышать вашу речь с балкона особняка Кшесинской, — с радостной охотой Стеффенс отозвался на желание Ленина начать разговор. — Стоял с русским другом, и тот переводил мне. — Американец улыбнулся Цветову, точно хотел сказать: вот тогда у меня тоже был русский друг, который хорошо помогал мне с переводом. — Необыкновенная привилегия слушать оратора из толпы…
Ленин засмеялся.
— Вы полагаете, привилегия?
— Конечно… стать хотя бы на время рабочим разве не привилегия?..
— Хорошо…
Ну вот, кажется, разговор получил разбег.
— Говорят, вы были в Петрограде, так?
— Был в Петрограде… по печальному обстоятельству, — Ленин положил кончики пальцев на висок, затих, точно ощущая, как под пальцами развоевалась кровь. — Вот заметил еще в те далекие времена, когда вел… кружок за Невой: у питерского рабочего своя психология, никто вернее его не способен обнаружить, как врачи говорят, болевую точку…
— Например?
— Не слишком ли мы доверяем старому офицерству, есть ведь факты, когда офицеры перебегают к белым. Ну, разумеется, есть такое, оно нам вышло… боком, — он отнял пальцы от виска, сжал и разжал руку. — Ничего не скажешь, болевая точка!.. И все–таки, и все–таки… — какой–то миг его ладонь оставалась раскрытой. — Нет необходимости отказываться от помощи старых офицеров…
Ему вновь стало холодно, его руки заходили, потирая одна другую.
— Что говорить, западная пресса предвзята, но иногда и ей нельзя отказать в наблюдательности? — вдруг произнес он, выдав мысль тайную, которая им сейчас владела. — Многомудрый «Тайме» изрек дело: червь сомнения источил все армии, однако не коснувшись армии красной!.. Не правда ли, хорошо сказано, главное, близко к истине!.. — он посмотрел на Стеффенса, не тая пристальности взгляда. — А знаете, пен чему я об этом говорю? — видно, он не обнаружил в глазах американца смятения. — Время, что конь с норовом. Вот вопрос вопросов: удержат ли большевики поводья, не сбросит ли он их со своего хребта? — Ленин выдержал паузу, ему очень хотелось, чтобы на этот вопрос ответил его гость, — Мнение «Тайме» о Красной Армии можно понимать и так: не сбросит… Что ни говорите, а на вопрос ответил «Тайме»: не сбросит, не сбросит…
Ленин внимательно следил за тем, как дается Цветову перевод, как слово за словом выстраивается фраза. Два потока слов, русский и английский, были для него зримы. Он мог вдруг осторожно отнять от стола руку и, невысоко приподняв ее, подсказать: «ту тиич» или «ту спенд». Когда перевод был не прост, Цветов глядел на него, точно искал поддержки. В этом случае улыбка понимающая или кивок головы, а подчас движение век означали: тревога напрасна, все хорошо, все хорошо. Ни единого слова не было сказано между ними, а контакт был. И Цветов не мог не сказать себе: это же великое чудо, что ты вот находишься здесь. И еще большее чудо, что этот человек участвует в диалоге, прямо глядя тебе в глаза. Диалог волновал, он рождал токи, которые не минули и сердца Цветова.
