Каблуков доедает яичницу, Каблуков понимает, что он опять начинает потихоньку запутываться во всех тех событиях, что происходили в его жизни, а значит, ограничимся лишь констатацией: вот так и произошло, что в конце очередного лета тогда еще довольно юной жизни Джона Ивановича сей индивидуум оказался в городе В., что — как всем известно — расположен на берегу самого синего (какому идиоту это только могло показаться?) моря.
На второй же день пребывания в новых условиях юный Каблуков понял, что отныне, в противовес заверениям Василия насчет яиц и заверений Серафимы насчет всего остального, его столь же юная, как и он сам, свобода ничем сковываться не будет. Ему шел двенадцатый год, жил он в странной квартире в так называемом китобойном поселке, вскоре должен был вновь пойти в школу, но пока еще оставалась возможность порезвиться так, как это умеют только портовые дети, коим сам Каблуков и стал ровно через неделю после своего приезда, когда в первый раз принял участие в краже бананов из портового склада.
Бананы Каблукову понравились, как понравились ему и его новые друзья. Один из них, тот, что был повыше и помощнее, откликался на имя «Славик», второй же — еще ниже и худее самого Д. К., был «Витьком». Если же без кавычек, то все это будет читаться вот так: Славик, Витек и — соответственно — Джонни, то есть сам Джон Иванович Каблуков.
Родители как Славика, так и Витька тоже трудились на богатой в те годы китобойной ниве, чем резко отличались от родителей других одноклассников и одноклассниц, трудившихся на ниве торгового флота. Впрочем, прошло столько лет, что все эти детские недоразумения и обиды сейчас уже напрочь забыты наконец–то доевшим яичницу Каблуковым. Он переходит к утреннему чаепитию, все так же мысленно находясь в уже давно минувших временах, вспоминая Славика и Витька, вспоминая их милые детские (ну, переходящие в юношеские, так это будет точнее) проказы, которые — естественно — не ограничивались одними лишь похищениями бананов. Так, любимым занятием Славика были подглядывания в городской женской бане. Обычно операция эта требовала долгой подготовки, но когда она удавалась, то восторгу трех приятелей не было предела. Что же касается Витька, то он был существом более утонченным и предпочитал подглядывать в женских туалетах, за что, впрочем, неоднократно бывал бит, так что и Славик, и Джон Иванович в этих аферах не участвовали. Еще им очень нравилось ходить в походы, паче в те времена занятие это было не только модным, но и экологически чистым, а значит — полезным для здоровья. Кульминация каждого такого похода заключалась в ночном костре и тискании одноклассниц в кустах. Одноклассницы визжали, одноклассницы не очень–то сильно рыпались, но дальше тискания дело у Каблукова не заходило, а ведь не надо забывать, что к этому времени он уже вкусил (пусть сам того не желая) все прелести жаркого и влажного женского лона. В такой вот телесной маяте, в таком вот душевном и духовном комфорте (куда вот только делась приставка «дис»?) минул первый год каблуковского бытия у дальних родичей, ничто еще не предвещало его будущего мистически/магического дара, как не предвещало и той новой жизни, что начнется через добрый десяток лет, когда Джон Иванович как бы вновь обретет себя, пообщавшись у смертного одра со своей дряхлой тетушкой, что и введет его в блистательный мир графов Таконских, а значит, даст возможность появиться в его жизни Зюзевякину и Лизавете и многим другим, включая Викторию Николаевну Анциферову, но тс–с–с! — говорит сам себе Каблуков, встревоженно осматриваясь по сторонам, — лучше вновь вернуться к той далекой и славной поре.
