Новый актёр клянётся Коммиссаржевской, которой никогда не видел, бредит Гордоном Крэгом, о котором знает мало, и Максом Рейнхардтом, о котором, собственно, ничего не знает.
Он поклоняется:
– Режиссёру.
Этакому умилённому режиссёру, которых развелось теперь больше, чем актёров.
Который с особой сладостью, – словно в него положили 4 куска сахару, – рассказывает свои:
– Настроения и переживания.
– Когда Константин Сергеевич (г. Станиславский) почесал левую бровь и сказал: «М-да-с!», это, знаете, было откровение… Откровение, говорю вам…
– Но в чём же откровение?
– Это, знаете, трудно выразить… Это настроение… переживание… открылись возможности… этакие достижения…
– Ей-богу, ничего не понимаю!
– Очень о вас жалею! А мы поняли!
Старый актёр с режиссёром был на ножах.
– Не учи!
Новый считает шиком «смотреть на себя, как на глину».
– Лепите!
Это скверно.
Очень старо, но страшно умно:
– Не сотвори себе кумира!
Никаких кумиров!
Лёжа ниц, не двинешься вперёд.
Куда, однако, вперёд?
Новый актёр говорит:
– Публика ищет теперь в театре новых эмоций.
Но каких?
Не говорит.
Или секрет. Или не знает.
А откуда-то из глубины «прёт», побеждает, вновь захватывает, заинтересовывает публику:
– Старый репертуар.
Настроения… переживания… достижения… скрытые возможности…
Всё это интересует только гимназистов, ходящих по контрамаркам.
Всё это, вероятно, хорошие вещи.
Но их:
– Делать не умеют!
В искусстве важно не только:
– Что?
Одинаково, если не больше, важно:
– Как?
Кто же этот новорождённый, последний господин сцены с причёской Клео де Мерод и уайльдовским лицом?
Действительно:
– Революционер?
Или только:
– Неуважай-Корыто?
