В съемной квартире Валентина было, как всегда, тихо, но теперь молчали даже настенные часы: их заглушал пульсирующий шум в ушах.
«Надо ускорить», Бог знает в какой раз повторил кто–то в голове Валентина, и он полез дрожащей рукой в карман.
секунды 27–35/42 (в зависимости от местоположения В. в овощном павильоне): В. перемещается в рыбные ряды.
секунды 43–47 (в зависимости от обстановки у «рыбников»): В. оставляет кошелек на наименее людном прилавке
секунды 47–48: следящий за В. охранник забирает кошелек и направляется в условленное место
секунды 48/52–60 (в зависимости от местоположения В. в рыбном павильоне): В. возвращается в овощной павильон, чтобы начать с секунды 1.
Итого: 60 секунд
Раньше Валентину едва хватало трех минут, чтобы добраться в другой конец рынка. Там, на углу перед входом в мясной павильон, всегда дежурил кто–то из охраны, которому запыхавшийся Касапу бросал добычу через расстегнутую до пупка молнию. Кошелек падал внутрь плотно облегавшей ниже пояса куртки, в которой охранник стоял, словно талисман мясного павильона, круглый год — мерз, потел, мокнул под дождем и ненавидел старика, исправно приносившего деньги. Охранники менялись, но куртка на них и старик с деньгами оставались теми же.
Пока Валентин читал, перед ним словно маячил Рубец — злой, взмыленный, нервно надиктовывавший длиннющей секретарше эту, если ее так можно назвать, инструкцию.
«Шагу! Шагу без меня не сделаете!», кричал он, переводил дыхание и продолжал диктовать.
Почему–то Касапу решил, что бумагу составлял именно Рубец. Уж точно, не кто–то из охранников, что было ясно из Жениного «тебе передали». Возможно, Козма, но Валентину все же хотелось думать, что Рубец.
Пятнадцать лет жить с чувством, что тебе сделали одолжение! Словно подобрали на улице. Бросили кость. Вытащили с помойки, да еще и подарили золотоносный рудник. На, вкалывай на здоровье!
И Касапу вкалывал: обчищал женские сумочки шесть дней в неделю (понедельник был на рынке выходным днем), по шесть часов в день, лишь бы не чувствовать себя должником. Чтобы и мысли такой у Рубца не возникло. Когда же пару лет назад Валентину шепнули, что Митрич умер в тюрьме, Касапу, не сдержавшись, разрыдался. Не от жалости — в конце концов Митрич был старше на двенадцать лет. Благодарность — вот что сочилось из глаз Валентина. Запоздалое признание за обеспеченную старость, билетом в которую Митрич щедро одарил Валентина в день их последней встречи.
