Стоит Мироха, прищуря оловянный глаз, слушает слезливую песню мимоидущих слепцов, их трое: два заросших и безбородый один,— у него красные, ветром полевым высушенные веки: - А-а ишоо по-омяни, о-споди-и, Та-а-во кня-азя бла-аверн-а-ва... И поводыренка голубоглазого голос знакомо летит в Мирохины длинные уши: — Па-адайте, дяденьки, невидущим Христа-ра-а-а... Знает что-то свое про поводыренка там, внутри, и, застыдясь невзначай, сует мальчонку в руку: — Это тем, Бог с ними, а это беспременно на гостинец тебе! И вдруг, заметив смешливый взгляд соседа, завопил, срываясь с цепи: — Ну-ну, не застаивайся! Ишь вылупился баран на новые ворота... А уж издали слепая песнь из-за гама ярманочного,— пахнет дегтем и ситцем, мятным коржиком и навозом конским развеселый гам тот: - А во то-оей ли там це-еркве Бо-ожией, Там пы-илали за престолом семь свечей! И тонкой стрункой поводыренок в голос: ...се-емь све-ечей... И тут со стороны, слова вразброд, лапти с гиком в стороны, Тимошка, жарь! — А-ах, дома нечево кусать, Сухари да корки.Па-ашла плясать, — Скидавай опорки!..
Лаптями, локтями, винным духом пробивают для плясу столбовую дорогу в крикливой сутолоке пьяным-пьяных два, - узит смехом глаза пуговичник седатый, худой как гвоздь, из-за убогого лотка соседке, бабе с пирогами,— она как пуговица: — Хы-ы, ледоколы-ы!.. Ну и публика... во народ! Облака идут бесконечно, белых облаков стада по голубым чистопольям неба; оседают лиловой морщыо за селом ильинские те облака, ждут поля громов и ливней скорых...
Деревья вытянули сучья по ветру, и стали листья пеплового цвета, и затемнилось небо,— будет дождь.
За трактирными столами у Маныкина, в горячем кухонном пару, кипением кипит трактирное действо. Шпарят себе китайским кипятком досыта набитые утробы разношерстные торгаши, жрут, потеют и снова пьют, и великая благодать спокоя за свое унынное раздолье, за вольное под голым небом обширных полей наших житье, теплится из потемневших благо душно глаз.
Савосьян, как продал две привезенные пудовки, пошел было чай с Алешей пить, но сидели недолго. Как снег на голову — шум неистовый, голоса рычат, визг бабий; столпилось шумливое и грозное за двором, где кормушки, кулаки гневный вздымая вверх. Бросил трактирному мужику пятак на стойку Савосьян и вышел с Алешей вон, и спросил Савосьян: — Скажи, человек, с чего это люди шумят? Блеснул зубами мужичонко, оживленно потрясая ладонью, вытянутой кверху: — Конокрада пымали, счас бить будут... Тучи всё оседали и рваными клочьями неслись над головами, ярманка гудела приглушенным гулом, как шмель, забывший дорогу, телега проскрипела над самым ухом, солнца нет, — с возу баба охриплая закричала: — Ма-ашельник... учить их надоть! Чего глядите? Ишь, кобели, расставились... Тогда рыкнуло головастое сборище, кидаясь вперед, и что-то хряснуло сырым ударом, и опять голос, скрипучий, как колодезное кольцо: — Ты ему в грудь, в грудь наддай за чужую лошадку... по ногам, по ногам тож!..
