Не звонить…
Буйный колокол…
Не звонить…
Алымов смолк и довольно долго сидел, опустив голову на руки. По-видимому, песня была кончена, но я все стоял под обаянием глубокой и искренней тоски, прозвучавшей при последних словах в голосе странного певца… Точно в самом деле с кидающею в дрожь непосредственностью живого ощущения из темноты волжской ночи, из шума валов и шороха невидных лесов встал этот умерший отголосок исторического стона и несется, как призрак, за бегущим в темноте пароходом…
В угловой каюте, направо, в окне, совсем низко уставившемся в Алымова, шевельнулась и затем осторожно отодвинулась занавеска. Так как окно было под прямым углом, то мне было видно, как в нем мелькнуло женское лицо с темными, густыми, беспорядочно распущенными волосами. Но Алымов сидел в полоборота и ничего не видел. Он опять провел руками по лбу и волосам, – и мне показалось, когда он запел опять, что это уже другая песня, – столько в ней было мягкой жалости и тоски, в противоположность похвальбе и угрозе предыдущей. Но мотив оставался тот же:
Ах, по Волге ли, ах, по реченьке
Плывет стружок,
Плывет…
В той ли лодочке, как лебедушка,
Красна девица
Слезы льет…
Кто-то опять мягко, ласково и задушевно утешает плачущую:
Эх, не плачь-ка ты, не горюй-ка ты,
Красна девица,
Перестань!
Будем соль варить, торговать зачнем,
Лихо-весело
Заживем!
Лихо-весело заживем!
Какая-то горькая удаль, которую, вероятно, и искал недавно Алымов в хоре, теперь звучала ясно, сильно и полно в его негромкой песне. И тотчас опять только тоска и слезы… Это, должно быть, отвечает плачущая девушка:
Ах, и золото, ах, и серебро,
Золота казна
Нипочем…
Золота казна нипочем,
Коли волюшку свою вольную
Не воротим мы,
Не вернем…
– Не вернем!.. не вернем, – еще несколько раз тихо повторил Алымов, все ниже опуская голову и опять возвращаясь к последним нотам.
Стукнуло еще одно окно; на этот раз над самою головою Алымова.
– Конец, что ли? – спросил недовольный и резкий голос моего страдавшего печенью соседа. «Не вернем, не вернем и не вверрр-нем!» – ведь это чорт знает что такое, наконец. Надо же дать людям заснуть… Пишут в газетах: поездки! Для здоровья! Какое тут к чорту здоровье…
– Ах, извините, пожалуйста, – ответил Алымов, как будто испуганный внезапным нападением, и быстро вскочил с своего места. Окно захлопнулось, задернулась также занавеска в угловой каюте, но за ней еще раз мелькнуло в темном квадрате бледное женское лицо, которому этот сумрак придавал какую-то особенную, грустную и заманчивую прелесть.
