Серебристо-белый Федор Михайлович стоит в головах, белая рука покойно лежит на спинке дивана.
– Простите, пожалуйста, Федор Михайлович…
– За что же прощать вас?
– Припадок… Разве я могу знать, разве я знаю, когда, где меня захватит припадок.
– Я понимаю… Падучая… Шнурочек у вас на кресте оборвался. Я повязал.
– Спасибо, вот спасибо… Как тихо у вас… Все ушли?
– Все. Уже заперто.
Черноволосый Вася проворно и бесшумно собирал его белье, ладно и крепко перевязал бечевкой газетный сверток, помогал надеть штиблет. Легко и кротко дышал, застегивая ему помочу. Староста повязал ему башлык на спине, как ребенку.
– Убедительно прошу, поберегите себя: подморозило к ночи.
– Спасибо, вот спасибо… Я поберегусь, да… У меня прошло… Вот спасибо.
Слезы легкие, светлые стояли в глазах, слезы после припадка. Староста подал ему лисью шапку:
– А дозвольте, господин, ваше имя узнать?
– Ну вот, зачем же… Спасибо… Ах, имя… Иванов. Федор Иванов.
На половике, у печи, дрожит красноватый полукруг. На Васиной скамеечке сидит банщик. Озарена голая грудь, он в подштанниках и опорках. Алым туманом сквозит его кошачья голова, тускло и ало сквозят пушистые усы…
Подвинул опорки свои, давая дорогу, виновато и умоляюще посмотрели прозрачные глаза, белый пар:
– Эва, барин хороший, и чего тебе приключилось?
Достоевский высыпал ему на ладонь медь и серебро, гривенник красновато блеснул.
– Полно, барин, вовсе не надо… И чего вскричал, чего позрелось тебе?
– Не помню, разве я помню… Спасибо, вот спасибо, голубчик…
С лестницы дунуло холодом. Староста, придерживая дверь, еще долго слушал шаги, затихающие внизу.
Темно в подворотне. Шуршит сухой снег. Чуланец заперт, погас. Побелели штабели бревен. Все мертво и студено… Россия, Россия, Россия…
Звонкий скрип под ногами, окрепшая ночь. В прохладном дрожании слез, в глубоком отдохновении смотрел он, как роятся в морозных дымах холодные стремнины звезд.
Достоевский перешел пустую белую улицу. Рядом с ним идет по снегу его тень…
