А на свадьбу в Галерной гавани, и в другие дома иногда приходил в самый разгар веселия незнакомец.
Беловолосый и белозубый, с продолговатым лицом в золотистом загаре, он всем казался нездешним, к тому же он был в зеленоватом иностранном пальто с долгими полами и клапаном сзади. Он был горбат.
Он приносил молодым цветы, и никто не знал, от кого. Чаще всего это была петергофская сирень, великолепные белые и лиловые грозди, еще мокрые от росы. Приносил он также молодым то недорогое красное вино, которое называют церковным.
Жених в неловком пиджаке, с локтями, затертыми для свадьбы чернилами, жал ему прохладную руку, а гость счастливо смеялся одними светло-карими глазами. Гость был немым.
Когда молодым кричали: «Горько, горько», гость смеялся во все ровные белые зубы, отчего за свадебным столом становилось светло и прохладно, и хлопал в ладони. Были прекрасны и женственны его смуглые руки с утонченными к концам пальцами. Из заднего кармана своего иностранного пальто он вынимал иногда длинную флейту.
Немой гость, который был, вероятно, музыкантом, играл на флейте короткие и странные свадебные песенки. От них захватывало дыхание и бежали из глаз светлые слезы.
Иногда их было двое, веселых иностранцев со смуглыми лицами в зеленоватых пальто.
Их видели в толпе мальчишек перед солдатским оркестром, они даже припрыгивали. На каруселях их долгие ноги волочились по земле, когда они под шарманку кружились на деревянных лошадках. Оба иностранца были в ременных сандалиях на босу ногу, и коричневый ремень отделял большой палец от остальных.
Двое или один, белой ночью они бродили под деревьями Петровского парка. Там их встречали студенты, когда шли на Ждановку брать лодки до самого солнца. Двое или один, они шли в тумане вдоль берега Ждановки и слушали, как в лодке, скользящей бесшумно по беловатой воде, пел девичий голос простую песню о любви и свидании…
Я ее забыл.
И я забыл, как от Большого проспекта пройти на Пушкарскую: все точно бы в тумане дождя. Помню, как пройти по Тучкову мосту, там подымались с Васильевского острова навстречу все выше серые колонны больницы Марии Магдалины. Помню, что была на Первой линии, у Соловьевского переулка, тихая площадь, а на ней стоянка карет. Кучера дремали под кожухами, полулежа на козлах, и черные покрышки карет блестели от дождя…
Но я не знаю, где теперь мои старые сестры и где Володя Пауперов.
Наши светлые комнаты, белая рощица гиацинтов и согласное пение сестер за белыми дверями, и то, как сидели мы с Володей на диване и рисовали столкновение конок у Гостиного двора, когда все маленькие человечки летят вверх тормашками, наша Зеленина улица никогда не вернется, и потому что не вернется, она стала вечностью, Потерянным Раем, с мокрыми вывесками, зелеными и красными шарами в аптеке, с большим пенсне провизора, часовщиками, извозчиками, офицером в серой шинели и в калошах с медными задниками и с босым портным, который сидит за окном по-турецки и поет над широким сюртуком какого-то святого…
