Ночь, кропящая пеплом, налегла на Москву. Грабеж откатился на дальние концы.
Рано утром император поднялся по широким ступенькам Воспитательного дома.
У колонн, на верхней площадке, его ждали смотрители, врачи и директор Воспитательного дома, действительный статский советник Иван Акинфиевич Тутумлин: император пожелал осведомиться о состоянии тысячи несчастных детей, брошенных огню графом Ростопчиным.
Маленький старичок, Иван Акинфиевич, мигал нависшими бровями, слушая императора, который, сипло дыша, что-то говорил с досадой.
Его слова или смысл его слов поймут в Петербурге, туда напишет этот старик в сбитой ленте ордена.
Внезапная пустота открылась вокруг него в Москве, и ему приходится говорить пред глупыми торговками, пред смешными стариками. Но Москва сожжена, и он в Москве. Побежденные будут просить мира, он вспомнил ночью это слово «мир», полное и покойное, как солнечный день.
– Должно прекратить разрушения, – он едва не сказал «эту войну», но услышал свой голос и стал следить за собой. – Я никогда не воевал подобным образом. Я не хочу такой войны. Мои войска сражаются, но не жгут. От самого Смоленска я встречаю только пепел… Я повторяю, должно прекратить разрушения… Вы можете написать Ее Величеству, что ее учреждение избегло общей участи, что я принял его под мой надзор…
Иван Акинфиевич, дурно понимая чужой язык, переступал с ноги на ногу, изумленно выстреливая бровями на императора.
Кошелеву снилось, что кругом поля пляшут цыганки в красных и желтых кофтах, вздувает шали, где сверкают павлиньи глаза, а он, маленький, мечется под громадными ступнями и зовет брата, а цыганки ищут его и кричат: «Софьюшка, Софьюшка».
Он проснулся, и все, что было с ним в пожаре, показалось ему сном. Он пошарил в темноте. Его ладони нащупали мокрый щекочущий бархат. Тогда он понял, что его руки на спине каретника. Он подумал, не умер ли каретник, потянул его за рукав и почувствовал живое тепло.
– Вставай, вставай, – зашептал Кошелев. – Да вставай же!
Каретник сел, обдав холодом, отряхнулся.
– Ты, ну?
– Темень какая. Ночь. Все погасло.
– Известно, погасло. Дождь пролетел.
– А где мы?
– Што ты барин, ровно потерянный: у Хамовников, на Девичьем поле, у Крымского броду… А, Господи, сбило огонь.
Каретник сыро чихнул и с осторожностью подвинул в темноту ноги.
– Эва, никак там душа человеческа.
– Душа, душа, душа, – горячо забормотал голос во тьме.
Кошелев мог теперь разглядеть, что по всему полю проплывают бесшумные тени. Он слышал шорох дождя. Капли четко и редко стучали о доску.
