– Конечно, я знаю тебя… У тебя собака была.
– Так точно.
Солдата сунул руку в солому.
Грязная белая собака с шерстью, свалявшейся в комья, поднялась, поволочив заднюю лапу, и ткнулась в ладонь солдату головой. Лапа была перевязана тряпицей.
– Она с-самая, – сказал гренадер, заикаясь. – Пущай бы у меня в грудях дюже недужило, силу я потерявши, а Москву и хворым бы в-в строю миновал, а вить ей на мосту лапу колесом переехало. Тогда я выступил из фрунту. В-в-выходит, я нынче беглый повторно…
Солдат вынул из-за пазухи деревянный поломанный гребень и стал вычесывать собаке блох. Она стояла тихо, уткнув голову в его острые колени. Солдат просматривал гребень на свет, выдергивая из зубцов мотки грязной шерсти.
– Вот как свидеться довелось, – сказал Кошелев, следя за руками гренадера. – Что теперь будет?
– А что будет: пропали, – спокойно ответил гренадер, просматривая гребень. – Таперь он скорым маршем во вт-вторую столицу пойдет. Легла Россея.
– Полно тебе.
– Что полно, я знаю… Россея – пропалая земля. Еще когда показано было, что пропадет.
– Да что показано?
– А то… Да вить разве поверите, когда барин.
Собака заскулила.
– Ну, пусть показано, – усмехнулся Кошелев. – Ты мне лучше скажи, куда ночлежники подевались?
– Те-то. Те сволочь и каторжные. Те поджигать вышедши.
– Не понимаю, что поджигать?
– А все, какие дома, строения, магазейны, все до остатнего поджигать, Москву сказано спалить, чтобы пепел один.
– Бредишь ты.
– Никак нет, не брешу, – солдат недослышал. – Я знаю, что поджигать вышедши.
Он посмотрел из-под бровей пристально и сурово:
– А я в-вас вовсе признал: вт-второго батальона капитан Кошелев.
Собака, пошуршав соломой, встала.
– Куды, не лазь, – жестко прикрикнул солдат, отгоняя собаку от Кошелева.
– Зачем ты ее?
– А затем. Чего ей к барину лезть… Когда, в-ваше благородие, идти собрался и верно, что уходи. Чего тебе с каторжной сволочью… Верное слово, иди.
На дворе, куда вышел Кошелев, шумели пыльные березы. Тускло отблескивал и стлался у забора крапивник.
На улице огромно открылось небо. По краю его росла косая туча, дышал в лицо теплый ветер.
Кошелев подумал, что черная туча не гроза, а пожар, что Геростраты из арестных домов и рабы с факелами сжигают Москву. Это показалось ему таким невероятным злодейством, что он сказал вслух, с раздражением:
– Гроза собирается, не пожар.
Он шел посреди мостовой. Туча в конце улицы стала багрово отсвечивать, накаляясь изнутри, и Кошелев понял, что там начинается то, чего никто не ждал и чего не остановить теперь никому.
