Полторацкий послушно лег на ларь и накрылся плащом. Светлые пряди волос раскидались по нечистой подушке. Кошелев расстегнул свой отсыревший мундир и задул свечу на табурете.
За дощатой перегородкой кордегардии гудели голоса и бухали приклады: солдаты уже вернулись из замка.
– Слышите, – прошептал Полторацкий.
– Слышу, тише…
Кошелев, сидя на табурете, прислонился к перегородке. За нею глухо роились голоса.
– А она, братцы, вовсе босая, в рубахе, я, стало быть, воду ей подаю, а она…
– Помер, знаем, как помер. Задушили.
– Нет, Господи, сила Твоя.
– Задушили баре, оны окаянные, оны задушили.
– Родивон Степаныч, да что теперь будет с нашими головами?
– Что будет, когда правду убили. Была одна правда, сверху свет, а и то придушили. Тьма заступит в Рассею.
– Твари, барство, штыка им в брюхе перевернуть.
– Молчи!
– Ампиратора забили, братцы, ампиратора. Решилися наши головы.
– Молчи тебе говорят, палочьем забьют. Нам таперь молчать до остатнего, а правду сыну откроем, как барство-сударство его батюшку жаловало, я ему собаку представлю, молчи…
Голоса отдалились. Кошелев медленно повернул к Полторацкому голову. Теперь они оба дрожали.
Было уже светло, когда граф Пален провел в императорскую спальню хирурга лейб-гвардии Семеновского полка Виллие.
В спальне медик медленно расстегнул неряшливый зеленый мундир, закиданный табаком, и поверх очков в оловянной оправе, надел еще одни, где стекла темными лунками. Он бросил мундир на ширму, на кровяные простыни, и стал засучивать рукава.
Сочится левый висок мертвеца, по которому князь Зубов ударил табакеркой, жалованной Екатериной Второй.
Сумрачно посапывая, Виллие стал мазать лицо мертвеца желтой мастикой. Рану на виске он покрыл лаком телесного цвета. Многими кисточками он румянил и охорашивал разбухшее лицо, как будто покоилась перед ним голова спящего трагического актера, которому выйти заутра к толпе, на великолепное зрелище.
Утром в дворцовых залах еще ходили, стояли и сидели многие особы гвардии и двора. Князь Зубов грелся у камина. Яшвиль стоял перед ним и чему-то сухо смеялся.
На пороге залы показался цесаревич Константин. Тусклые рыжеватые волосы цесаревича были взбиты на висках, он тоже не спал ночь, его лицо припухло и посерело. Он пошевелил густыми бровями и поднял к глазам золотой лорнет.
– Я всех их повесил бы, – сказал он довольно громко и скрылся, ударив дверью с такой силой, что зазвенели Медузы. Многие оглянулись, а Платон Зубов поднял от огня зарумяненное жаром лицо в тончайших морщинах.
