Мы находились в магазине. Я стоял за прилавком, а Корина перед ним, как покупатель, хотя и не была им. Я думал о нашем положении и прикидывал, не лучше ли мне выйти из-за прилавка, чтобы мы были на равных и поговорили с моей потенциальной работницей не так формально, а более демократично, по-простому, когда услышал вопрос Корины:
— Сколько часов в день?
Об этом я тоже не подумал, но тут меня осенило — самое главное, чтобы она находилась дома с утра, чтобы помочь матери и делать всю работу по дому, включая готовку. Когда меня не было, мама стремилась управляться с плитой и кастрюлями одной левой рукой, и однажды могла случиться беда, несмотря на то, что мама никогда не была отменной поварихой, и ее меню ограничивалось простенькими рецептами, основанными на сырых продуктах и полуфабрикатах. То же самое было и с Паркером. Если я не успевал своевременно позаботиться о нем, мама старалась спуститься с ним в парк, не дожидаясь меня.
— Пять часов в день. С утра, когда я ухожу и до моего возвращения в полдень, — твердо и решительно ответил я, чтобы у Корины не сложилось впечатление, что я импровизирую.
Я считаю, что когда кто-то приступает к работе, необходимы четкие и строгие правила. Гибкость открывает дверь разного рода спорам и недоразумениям, а я не переношу ругань, как я и говорил. Впрочем, досконально я этого не знаю, с этим у меня всегда были нелады. Корина показалась мне женщиной порядочной, честной и с хорошим послужным списком, и мы сошлись на плате, которую она мне предложила, но оплачивать проезд я отказался. Я подумал, что неплохо припрятать туз в рукаве, в смысле вознаграждение, который можно будет разыграть позднее, если наши трудовые отношения сложатся.
Тут в магазин зашли какие-то девочки, чтобы купить стержни для своих авторучек, замазку и циркули, и Корина попрощалась. Она ушла еще с одним листком бумаги, на котором от руки был написан наш адрес.
6. Недомогание
Теперь наступило самое тяжелое — рассказать обо всем маме. В голове было пусто. На часах было два-десять. Я шел к дому, и аргументы, казавшиеся мне такими надежными на бумаге, когда я их готовил, теперь уже не казались мне такими неоспоримыми. Я вновь повторил их. Зачем моей маме нужна была помощница? Чтобы избежать новых травм и ускорить ее выздоровление. Это был единственный разумный ответ, но сейчас я уже не был так уверен в нем, он был неубедительным. Мама без труда расправится с ним. Для нее нужно было найти больше причин. Я должен был получше подготовиться, иначе снова могло повториться то, что было на паэлье, когда моя инициатива завершилась плитой и больше ничем, растворившись в стоячем болоте, как мыльная пена для ванной. Я тогда умолк, мама тоже молчала, и я не знал, злится она или нет, а Нурия перешла на другую, совершенно бессмысленную, тему. Я вставил ключ в замочную скважину, и Паркер, который всегда, едва я вхожу в дом, несколько раз нелепо подпрыгивает, будто он цирковой пуделек, а не большущий, почти в сорок килограммов веса, пес, не выбежал радостно поприветствовать меня. Я позвал его, потому что мне проще позвать пса, чем мать. Паркер пришел из кухни, откуда, как всегда, доносится слабое звучание радио. Увидев Паркера, я почувствовал облегчение, потому что с минуту думал, что моя мать спустилась с ним на улицу, как обычно рискуя, но, к счастью, мама была дома и вертелась возле плиты. Однако, когда я вошел на кухню, я не нашел ее ни у плиты, ни у холодильника. Она сидела возле небольшого стола, за которым мы завтракаем. Мама была бледная, как полотно, точнее серая, и вид у нее был удрученный. В собачьих мисках не было ни воды, ни корма. То, что мама не обратила внимания на то, что у собаки нет в миске корма, при том, что мне порою кажется, собака ей дороже нас, было еще более странным, нежели ее вид. Я не на шутку испугался:
