Дни и годы[Из книги воспоминаний] | страница 43

Но вернемся в Катанду 1922 года. Для сопровождения головы Кайгородова была отправлена группа чоновцев. В ее составе оказался и Анатолий Николаевич Шилов.

— Опустили мы голову в кожаный алтайский бурдюк, — рассказывал Анатолий, — и встревожились: днями-то уже пригревало солнышко — испортится башка. Залили самогонкой. Едем верхами. В каждой деревне — остановка. Сбегаются к нам люди. А то и сами созываем народ на сборню, на площадь. Рассказываем о походе через Теректинский хребет. Так и так было дело. Бандюге каюк. Потом запускаем руку в бурдюк и за вихры вытаскиваем башку: «Он?» Видавшие Кайгородова подтверждают: «Он, сукин сын, разбойник!» Опускаем башку обратно. А с нее самогонка-то стекала — в бурдюке стало меньше. Вдруг да прокиснет? До Барнаула-то путь далекий. И требуем самогонки для добавки. Так верхами и доехали до Бийска. А отсюда, само собой, поездом — в Барнаул. В губернию!

Анатолий Николаевич, живой свидетель этих исторических событий, работал у нас несколько месяцев литературным сотрудником, а когда начали дробить округ, его отправили редактором одной районной газеты. Кажется, в Уч-Пристань.

После Великой Отечественной войны он много лет редактировал газету в Тогучинском районе Новосибирской области, сотрудничал в «Советской Сибири» В 1974 году, когда он уже вышел на пенсию, в областной печати отметили его семидесятилетие.

Память перекидывает меня в наше село Залесово, в дни моей юности. Были ли у нас кулаки? Конечно, были. Но слова такого мы не знали. Мне в деревне не доводилась его слышать. Были у нас зажиточные. Были «крепкие мужики». Были лавочники да перекупщики. Только и всего.

А как хозяйствовали середняки? Помню, отец в свои лучшие годы сеял три десятины пшеницы, две десятины овса, загон льна, загон конопли, ползагона картошки и столько же гороху. Со всем посевом и сенокосом, трудясь, как говорится, до седьмого пота, управлялись родители. Им на подмогу подрастал я. Так в каждом дворе нашей улицы. Но был и такой «крепкий мужик», который захватил земли сколько ему хотелось и засевал до пятидесяти десятин. Ясно, он не обходился без постоянного наемного труда. Настоящий кулак. Один такой на все наше село. Другие помельче.

Наступил для нашей семьи тяжелейший 1914 год. Отца, «ратника ополчения», угнали на войну, и я в одиннадцать лет остался в семье «большаком», как говорилось тогда. Мать ждала прибавления семейства, и на мои плечи свалились все крестьянские заботы. В тот год рано легли обильные снега. Надо было возить с поля корм для скота. Помню, запряг я Рыжуху и поехал на ту дальнюю пашню, где сгорел наш маленький Лаврик. Наложил воз овсяной соломы, заправил бастрык и стал веревкой притягивать к задку саней, а ни силы в руках, ни веса в теле не хватало. Сколько ни старался, а бастрык по-прежнему торчал высоко и веревка не превращалась в тугую струну, как бывало у взрослых да сильных мужиков. Но что же делать? Зимнее солнце уже катилось к закату, вот-вот, поблескивая зелеными огоньками глаз, завоют волки. Надо возвращаться, пока не сгустилась темнота. Взобрался на верх воза, понукнул послушную лошадку. Она тронулась в путь, косо посматривая то одним, то другим глазом на мой лохмато-ненадежный воз, словно не доверяя малолетнему «большаку». И она не ошиблась. На длинном склоне к речке Скакунке снежная дорога уже была избита в ухабы, и мой воз раскатывался то вправо, то влево. При этом охапки соломы сваливались, бастрык все больше и больше ослабевал, и на очередном ухабе мой воз развалился по обе стороны саней. Смирная Рыжуха, к счастью, остановилась. Пришлось снова укладывать солому и попытаться притянуть бастрык ненадежнее. Неожиданно налетевший ветер рвал мой воз в клочья. А с горы, мимо меня мчался обоз того «крепкого мужика». Десять возов сена. На переднем красовался сын хозяина, бородатый детина в мерлушковой папахе. Думаете, он остановился, чтобы помочь малосильному мальчугану? Нет. Расхохотался во все горло: