Итак, этот день, который мог бы послужить делу обороны, закончился безрезультатно. Неорганизованность, недисциплинированность патриотов позволила правительству восстановить репутацию, которой оно пользовалось в сентябре. Оно воспользовалось этим для того, чтобы в ту же самую ночь сорвать все плакаты Дориа и Шельхера. Оно согласилось на проведение муниципальных выборов 5‑го ноября, но взамен потребовало проведения плебисцита, сформулировав его вопрос в таком виде: «Те, кто желают поддержать правительство, голосуют «да»». Напрасно Комитет двадцати округов выпускал манифест, напрасно Réveil, Patrieen Danger, Combat перечисляли сотню причин, по которым необходимо сказать: «нет». Через шесть месяцев после плебисцита, сотворившего войну, подавляющее большинство парижан проголосовало в плебисците, сотворившем капитуляцию. Пусть Париж помнит об этом и казнится. В опасении за двух–трех человек парижане открыли кредит доверия правительству, которое прибавило к высокомерию неспособность, и произнесли «Я поддерживаю тебя» 322 000 раз. Армия, ополчение дали 237 000 «да». Лишь 54 000 граждан и 9 000 солдат смело сказали «нет».
Как случилось, что эти 60 000 человек, столь здравомыслящих, проворных и энергичных, не смогли повлиять на общественное мнение? Это случилось просто потому, что им недоставало кадров, методики, организаторов. Чувство осажденной крепости не смогло дисциплинировать ни лихих революционеров, находившихся несколькими неделями прежде в таком страшном смятении, ни патриархов 1848 года. Такие якобинцы, как Делеклюз и Бланки, вместо руководства людьми, замкнулись в кругу друзей–единомышленников. Феликс Пиа, колебавшийся между идеями справедливости и литературным экстазом, продемонстрировал практичность (18) лишь тогда, когда пришлось спасать собственную шкуру. Другие, Редлю—Роллен, Луи Блан, Шельхер, бывшие надеждой республиканцев в условиях Империи, вернулись из ссылки мелочными, больными, прогнившими до основания тщеславием и эгоизмом, лишенными смелости или патриотизма, презирающими социалистов. Денди якобинства, которые называли себя радикалами, Флоке, Клемансо, Бриньон и другие демократические политики, старательно держались в стороне от рабочих. Старые монтаньяры обособились в собственную группу и никогда не входили в Комитет двадцати округов, который нуждался лишь в методике и политическом опыте, чтобы овладеть властью. Поэтому комитет оставался лишь средоточием эмоций, а не руководства — секцией Gravillers1870–71 г.г., дерзким, красноречивым, но, как его предшественница, откликавшимся на все посредством манифестов.
