— Вах, вах, вах, это непорядок. Род свой забывать плёх. Я не забывать. Я куманка есть, половка-куманка. Мой народ велик! Киевский народ тож велик! Забывать плёх.
Евпраксия слушала мать невнимательно, думая о своём. Вспоминала прошлое. Столь уже далёкое, но всплывавшее в памяти отчётливо, словно это было вчера. Ян Вышатич, свадебный поезд, незнакомые города и веси, страх в душе и весёлое щебетание Фёклы-Мальги над ухом... Да, подруга теперь — маркграфиня[3] фон Штаде. А она, Опракса, брошенная всеми, жалкая и не нужная никому, кроме близких женщин — матери, сестры и приёмной дочери, — прозябает в Вышгороде. Дома — как в изгнании. Никаких надежд. Никакого проблеска впереди.
Чёрные её думы перебила Анна:
— Ты пойти на отпевание Ян Вышатич?
Ксюша сдвинула брови, возвращаясь мысленно к матери, утвердительно покивала:
— Да, конечно, надо бы сходить, попрощаться.
— Ну, сходить, сходить. От мене поклёниться тож. Я дружить с Ян Вышатич. А с его брат не очень дружить. Хитрый, как лиса.
Евпраксия поднялась к себе в терем. Заглянула в светёлку, где кормили Васку — Вассу, восьмилетнюю сироту, что была у княжны на попечении. Та вскочила и поклонилась.
Ксюша усадила её на место и погладила нежно по головке. Ласково спросила:
— Как ты поживаешь, голубушка? Сытно ли тебе?
— Слава Богу, не жалуюсь.
— Кушай, кушай. Я с тобой посижу, попотчую. Как же ты похожа на свою несчастную маменьку, Царствие ей Небесное!
Девочка спросила, продолжая уплетать ложкой кашу:
— А какая она была, маменька моя?
Женщина задумчиво улыбнулась:
— Шустрая, весёлая. Спорая да ловкая. На язык острая. Настоящая немка.
— И отец мой — из немцев?
— Нет, отец — бургундец. Лыцарь и маркиз. Великан ростом. Ну а маменька — маленькая, кругленькая...
— Не из благородных?
— Маменька-то? Нет. Из простых горожанок.
— А отец, стало быть, вельможа?
— О, ещё какой!
— Получается, родители мои не были обвенчаны?
Евпраксия смутилась, помолчала немного, но таиться не захотела:
— Да, выходит...
— Получается, что я — плод греха? — Васка смотрела на княжну не мигая изумрудными, пронзительными глазами, совершенно такими, как у Паулины-покойницы.
Опекунша взяла воспитанницу за руку:
— Для чего бросаться хлёсткими словами? По закону — греха, а по справедливости — плод любви. Ведь любовь всегда праведна.
— А твоя любовь к императору Генриху?
Изменившись в лице, Евпраксия ответила строго:
— Сей вопрос не для твоего разумения.
Девочка, поняв, что зашла слишком далеко, залилась густой краской. И, уставившись в миску с кашей, стала бормотать:
