В тех наших школьных спорах не было ни границ, ни осмотрительности, отбрасывались все принципы, и минировались гремящими словами целые духовные миры в самых своих основаниях. Конечно, и после этого всё оставалось на своих местах, но те страстные слова были значительны для нас и для судьбы, которая нас ожидала, словно некое предзнаменование великих подвигов военного времени и тяжелых скитаний, которые готовило нам будущее.
Когда после одного оживлённого спора я, дрожащий от волнения и убеждённый в своём триумфе (точно так же, как и мой противник в дискуссии), направился домой, Макс присоединился ко мне. Это был первый раз, когда мы остались наедине вдвоём. Это льстило мне и подпитывало моё упоение победой и моё самомнение. Он расспрашивал о том, что я читаю, и смотрел на меня внимательно, с возбуждением. Внезапно он остановился, посмотрел мне прямо в глаза и произнёс удивительно спокойно:
— Знаешь, я хотел тебе сказать, что ты неточно процитировал Эрнста Геккеля>{4}.
Я почувствовал, как краснею, как земля медленно уходит из-под моих ног и опять возвращается на своё место. Конечно, я неточно цитировал, моя цитата была из одной дешёвой брошуры, неточно запомнена и, вероятно, скверно переведена. Весь мой прежний триумф превратился в угрызения совести и чувство стыда. Светлые голубые глаза смотрели на меня без сожаления, но и без малейших следов злорадства или превосходства. И Макс повторил мою злосчастную цитату в правильном виде. А когда мы дошли до его красивого дома на берегу Миляцки>{5}, он крепко пожал мою руку и пригласил меня зайти к нему завтра после полудня, чтобы посмотреть его книги.
Этот визит был для меня большим событием. Первый раз в жизни я увидел настоящую библиотеку, и мне стало ясно, что я вижу свою судьбу. У Макса были книги на немецком, а также на итальянском и французском языках, принадлежавшие его матери. Всё это он показывал мне со спокойствием, которому я завидовал ещё больше, чем его книгам. Хотя это была не зависть, а скорее ощущение безграничного довольства и страстного желания когда-нибудь также свободно двигаться по этому миру книг, которые, как мне казалось, испускали теплоту и свет. Он и сам говорил так, словно зачитывал выдержки из книги, свободно, и двигался без хвастовства в этом мире прославленных имён и великих идей, в то время как сам я дрожал от возбуждения, от тщеславия, стыдясь великанов, среди которых ступаю, и страшась того мира, который я оставил снаружи и в который мне придётся вернуться.
