конечно, до Аустерлицкого сражения. Но вся историческая часть «Войны и мира» построена в сложной, множественной перспективе. Аустерлиц процеживается Толстым не только сквозь Николая Ростова; он процеживается и сквозь князя Андрея, и сквозь Наполеона. Чрезвычайно сложное построение картины Бородинского боя делает ее бесценным шедевром исторической правды. Я не имею под рукой одной из книг маршала Фоша, где психология сражения обрисована совершенно так, как в «Войне и Мире». С другой стороны, участник Бородинского боя, доживший до 60-х годов, говорил, что в романе Толстого он вторично пережил 1812 год. И наконец, о быте батальных сцен этого романа, по словам генерала Драгомирова, каждый военный скажет: «Это списано с нашего полка». Что же заслоняет собой Алпатыч?.. Вообще говоря, художественные приемы Толстого представляют собой вечное достижение искусства, которое
должен усвоить каждый исторический романист, как каждый русский поэт должен усвоить музыку пушкинского стиха, а каждый композитор — оркестр Вагнера. Пользование этими приемами (французы, как известно, называют их методом
Стендаля)
, разумеется, не означает «подражания». Индивидуальность писателя определяется тем, вносит ли он
свое в форму и в содержание того, что пишет.
П.П.Муратов и в своей книге точно боится, как бы его Алпатычи чего-то не заслонили. Но историческая перспектива ничего от этого не выигрывает. В «Эгерии» истории мало. Если бы в ней не упоминались изредка имена Густава III и некоторых других исторических лиц, мы не догадались бы, что действие происходит в XVIII веке. Оно могло бы происходить и в XVII и даже в XVI. Подлинный исторический колорит создается лишь при условии «выписывания изнутри» (это, разумеется, необходимое, но не достаточное условие).
Русская классическая литература почти не отразилась на художественной манере П.П. Муратова — за одним только исключением. Правда, исключение это — Пушкин. В известной мере метод «Эгерии» приближается к методу «Капитанской дочки», еще больше к художественным приемам Мериме, особенно Мериме того периода, когда автор «Хроники царствования Карла IX» стал подражать Пушкину (Мериме больше заимствовал у Пушкина, чем Пушкин у Мериме). Но П.П. Муратов идет много дальше. Он пренебрежительно сторонится от психологии, совершенно отказывается от «освещения внутренностей». Его мастерский рассказ чрезвычайно сух. и, коренным образом расходясь с П.П. Муратовым в оценке этого метода, я все же признаю, что владеет он им чрезвычайно искусно и достигает очень серьезных и ценных результатов, он движением создает жизнь: герой «Эгерии» Орсо Вендоло — живое лицо (правда, по-иному живое, не только чем Болконский, но и чем Гринев). Не скажу этого о других действующих лицах романа (и в частности о его героине). Впрочем, П.П. Муратов, вероятно, не слишком стремится к тому, чтобы сделать их живыми, как не стремится к этому в своих книгах Анри де Ренье или его последователь Эдмон Жалу, коллекционеры необычных жизней и ни на кого не похожих людей.
