— Естественно, я ведь принимаю все девизы. Например, девиз Бланки Кастильской[27]: «Лучше смерть, чем позор». Девиз Рабле: «Делай то, что тебе нравится, и будь что будет». Девиз Монжуэ: «Бог — моё иго». Девиз Сен-Супли: «Жить, чтобы умереть; умереть, чтобы жить». И девиз Лонгфелло[28]: «Excelsior!»[29] Мне нравятся всё. Девиз — это духовный позвоночный столб человека, столь же необходимый, как сам позвоночник. Он раскрывает нашу тайну, он — некий обет, коему мы посвящаем свою жизнь.
Вот увидите, друзья мои, Франция погибнет потому, что в ней теряется привычка избирать себе девизы. Я предсказываю вам, что Франция, самая остроумная страна Европы, через полвека станет столь же скучной, как Голландия, если в ней будут продолжать курить сигары.
— Через полвека не останется никого из нас, чтобы уличить вас в ошибке, — заметил Делакруа.
— Или оценить мой пророческий дар, — отпарировал Дюма. — Я не боюсь высказывать пророчества. Подобно тому, как вы, мой дорогой Эжен, знаете правила перспективы и способны нарисовать ещё не построенный дом, историк вроде меня может обрисовать будущее. Алексис де Токвиль[30] решительно утверждает, что однажды мир поделят между собой Соединённые Штаты и Россия, хотя сегодня никто не верит в это, поскольку улицы и Москвы и Вашингтона вымощены грязью. Но кто знает, что будет через сто лет? Я тоже решительно утверждаю, что Англия, которая сейчас отнимает у своей союзницы Франции власть над миром, в один прекрасный день станет союзницей Соединённых Штатов, и те похитят у неё эту власть. Ибо народы постоянно совершают ошибку, принимая политическую совместимость за достаточное основание для заключения союзов, тогда как она представляет собой худшую из всех ошибок. Вы помните, конечно, слова Наполеона о Китае: «Это спящий гигант; бойтесь его разбудить». Историк ничего не стоит, если он способен прочитывать только прошлое. Истинное доказательство его достоинств — это способность прозревать будущее.
Но позвольте мне прибавить ещё одно: в детстве я обладал одной особенностью, в которой раскрылось всё, чем станет моя жизнь. Всё, что эта особенность предвещала, потом и сбылось. В полгода я начал стоять, но держался на кончиках пальцев. Мать считала это ненормальным; отец усматривал в этом странность, отличающую меня от других детей, что и было верно.
«Он танцуючи пройдёт по жизни!» — говорил он, поощряя мои усилия в ходьбе.
Отец успокаивал мать, которую тревожила эта особенность.
