— Сначала я, потом ты! — Юлия-Бикулина ступила на подоконник. — На крышу идем. Тут из окна очень удобно, широкая дорожка. Сначала за кирпич держишься, потом за решетку… — и вот уже зеленое платье Бикулины оказалось снаружи.
Маша в ужасе следила, как Бикулина утиными шажками, лицом к стене передвигалась по узенькому выступу, держась одной рукой за выпирающие кирпичи, другой за гладкую стену. Был момент, когда Бикулина отпустила кирпич, а другая ее рука еще не дотянулась до решетки, ограждающей крышу, и Бикулина сделала два шага ни за что не держась. Если бы в этот момент Маша увидела такое зрелище снизу, она бы скорее всего закричала. Здесь же только укусила кулак.
— Ну все, я на крыше, — раздался веселый голос Бикулины. — Давай сюда, новенькая, не бойся, я покажу тебе наш тайник!
— Я? Да… ты что? Я? Туда? — Маша неожиданно начала смеяться. — Я? Туда! Да ты что? — смех неестественный и сухой першил в горле.
— А… Понятно… — Бикулина вернулась обратно, словно перелетела по воздуху. — Тогда в другой раз.
Обратно шли молча. А когда спускались вниз по черной лестнице, Маша вдруг поняла, что неспроста затеяла этот поход ее новая подруга. Маша догадывалась, что именно хотела доказать ей Бикулина, и уже заранее махнула на все рукой. Бороться с Бикулиной было бесполезно, Бикулину можно было только слушаться.
На следующее утро Маша проснулась рано, едва только лучи солнца влетели в незашторенные окна и осветили хаос переезда. Вещи, некогда знающие себе цену и место, толпились в углах, как переселенцы на вокзале, всем своим видом выражая муку и желание поскорее обрести покой. Чужая пыль пританцовывала в воздухе. «Меланхолия» равнодушно смотрела солнцу в лицо и не щурилась. Должно быть, «Меланхолия» видела в данный момент не только солнце, но и луну, западающую за крышу. Бледные лунные контуры размывались мощным напором утренней небесной синевы. Маша не знала который час, но, судя по воробьиным игрищам, по вольному шуму деревьев, по отсутствию за окном человеческих голосов, было очень рано. Маша сунула ноги в тапочки и удивилась, какие они холодные. Платье тоже прошлось по ней холодным утюжком, и только горячая вода в ванной немножко обрадовала Машу. Все, все пока в этой квартире было чужим! Даже собственные родные вещи! Только вода ко всему равнодушна — горячая, теплая, холодная, какая угодно. Нельзя, нельзя верить воде. И равнодушным людям нельзя верить. О ненависть можно разбиться, о злобу споткнуться, а в равнодушии утонуть… Не помнила Маша, где слышала это или читала… «Юлия-Бикулина! — сурово подумала Маша. — Сегодня я тебя испытаю. Ты — закат, я — рассвет. Рано-рано прогрохочу я сандалиями по крыше, пока ты нежишься в постели!» Веселая, отчаянная решимость дрожала в Маше как струна, и прям был ее утренний путь в замызганный подъезд, по черной лестнице наверх. Солнце ободряюще гладило Машу лучами сквозь пыльные окна. Но чердак был хмур. Чердак был вотчиной Юлии-Бикулины и не желал приветствовать Машу. Сухо впечатывались в пыль ее сандалии, серенькая кайма образовалась на красных дырчатых носках. А окно было и того мрачнее. Холодный полумрак стоял в окне, как в аквариуме. И Маша поняла: западная сторона, только вечером приходит сюда умирающее солнце. Не голубь-весельчак, но ворона сидела на карнизе. Противно изогнув шею, вздыбив на затылке черный пух, каркнула ворона и спрыгнула тяжело с карниза и полетела, разрывая крыльями воздух. Маша выглянула в окно, пробежала взглядом узенький кирпичный путь до крыши. Вниз посмотрела, обмерла. Вверх посмотрела, чуть не заплакала, так изумительно цвело небо, так невесомо гуляли в нем хрустальные, прозрачные струи… «Юлия-Бикулина! — печально подумала Маша. — Ты победила… Никогда, никогда, никогда не ступлю я на узенький кирпичный путь…» И тих, и смирен был обратный Машин путь в чужую пока квартиру, где мучались в хаосе родные вещи, где «Меланхолия» не радовалась утреннему солнцу…
