– Да, здесь… Она живет даже на одном дворе с нами: она служит кухаркою у агента австрийского «Ллойда», у г. Метакса.
– Что делать!.. Позовите… Что она может мне сказать, не знаю…
Вошла эта мать; полная женщина, неопрятно и бедно одетая, в таком же рыжем «шушуне», как вот наша Аксинья (только у нашей шушун был гораздо чище и новее). Вошла и, горько плача и утирая слезы с некрасивого лица своего грязным передником, начала, конечно, умолять меня о прощении…
Мать!..
Я привык это слово чтить…
Досадно!..
– Я вашего сына простить не могу, – сказал я.
Она продолжала горько плакать…
Эта бедная толстая и грязная женщина ничуть мне не нравилась; но я понимал, что именно поэтому-то надо бы пожалеть ее…
– Простите его, он был пьян…
– Это не оправдание, – отвечал я. – И вещи испорченной он мне не возвратит…
На это старая полька возразила мне неожиданно приятною вестью:
– Вы простите ему только дерзость, г. консул, – сказала она, – а вещь он поправит. Он хороший токарь и костяные столбики эти сделает точь-в-точь как прежние.
Я не хотел ей верить, так мне было приятно это слышать.
Но поверить было нужно старухе: я отдал ей сломанную вешалку и сказал:
– Вот вы мать, и плачете, а знаете ли, что у меня тоже есть мать, и она мне эту штучку подарила на память… Я велю выпустить вашего сына из тюрьмы на одни сутки; и если колонки через сутки не будут готовы, то никакой от меня ему больше пощады не ждите.
Кухарка ушла, а на следующее утро возвратилась вместе с сыном, который принес мою драгоценность, прекрасно и точь-в-точь действительно реставрированную, и непременно хотел сам меня видеть и «лично» передо мною покаяться. Я, так и быть, велел ему войти.
Радость при виде «костяных колонок», до неузнаваемости схожих с прежними, смягчила мне сердце.
Этот «пролетарий» был гораздо красивее Домбровского, виднее его, приятнее, и в выражении его лица было в одно и то же время и больше веселости, и больше энергии, и больше доброты. Он мне понравился.
Извинился он проще Домбровского, без фраз «интеллигентного» стиля, и я отпустил его с миром, сказавши, впрочем, что это мое последнее снисхождение.
Мать почти в ноги упала мне и хотела поцеловать мою руку.
Все это происходило в 1868 году. В 1869-м меня назначили консулом в Янину, а в 1871-м, весною, перевели в Салоники. Я проехал верхом из Эпира через всю плодородную Фессалию и через южную часть приморской Македонии, и в апреле месяце подъезжал к Салоникам, с небольшою свитою и вьюками, по шоссе с северной стороны. Шоссе идет между дачами, небольшими садами и какими-то домиками.
