Улыбка прощальная ; Рябиновая Гряда [повести] | страница 142

— Эта вон, барыня, что ли? — спрашивает мама о толстой краснощекой женщине, впереди которой выступает тоже толстая гладкая собака с обрубленным хвостом, загнутым кверху как большой палец, и с черной лакированной сумочкой в зубах.

— Теперь нет барынь, — говорю я. — Это кассирша из гастронома, в соседнем подъезде живет. Бездетная, с мужем развелась, от скуки и завела кобелька.

Кассирша доплывает до своего подъезда и строго окликает кобелька, шествующего дальше:

— Григорий, куда! Ты что, пьяный? Забыл, где живем?

Григорий сконфуженно опускает голову, хлопает ушами и поворачивает назад.

— И ведь зовет-то! — мама осуждающе поджимает губы. — Будто с мужиком идет.

— А это ее мужа так звали.

Идет еще женщина, тоже с собачкой, беленькой, с пуговицу. Собачка задорно кидается на других псов, которые подобродушнее, неистово и звонко лает.

— Мальчик, не шуми, — уговаривает его хозяйка. — Будь наконец воспитанным.

— Бездетная тоже, — со вздохом решает мама.

Поддакиваю: одна живет, муж на рыбалке утонул. Пьяный.

На пустой детской площадке под красным грибком сидят пенсионеры, дымят и важно рассуждают о потеплении в Европе. Мама и на них дивится: здоровяки, неужто делать нечего? Сама же рассудительно возражает себе: то-то что нечего, ни на колодец бежать, ни с дровами возиться, все тебе добрые люди припасли, и воды, и огня.

Упросила она меня свозить ее к внуку Васе, поглядеть, как живет. Поехали. В диковину ей были и трамвай, и троллейбус, и городские люди, особенно молодые— лохматые, долгогривые парни, девушки с распущенными косами, синими веками и в таких коротких юбках, что едва обтягивали ягодицы.

— Бедность, видно, — сочувственно вздыхала мама, глядя в окно трамвая на уличное многолюдье. — Материи не хватает. Где хватить, люди все больше толстые, на ширину много уходит.

Негромко втолковываю ей, что не от бедности это: мода, вроде поветрия.

— На толщииу-то, что ли?

— На юбки. Толщина — это от лишней сытости. Сахару много едим. Углеводы.

— Ишь ты… засахарились. А эти саврасы-то… Вот уж волос долог, да ум короток. Гляди-ка, с девкой в обнимку идут. При людях. Огаркам-то что, им только волю дай, а эти шалавы… Бессовестные. Мы, доченька, и-и, какими стеснительными росли! Худой славы боялись.

Пытаюсь оправдать молодых, говорю, что в старину подневольности было много: того бойся, этого стыдись…

— Да как это без стыда можно! — возмущается мама. — Бывало, наденешь платьишко с вырезом, сядешь за стол, отец так и цыкнет: «Чего вымя-то выставила! Вылезь, чтобы я не видал!»