Начал – и вот прерываю свою сшивку апрельских листочков…
Прерываю, чтоб вспомнить о той, без которой все в них непонятно, все в них глухо и темно… О себе я не хочу говорить, но я не могу промолчать о моей матери.
«Мать» – может быть, тоже будет когда-нибудь забытым словом, и то, что писали о ней С. Аксаков и Некрасов, их лучшие страницы, потребует подробного изъяснительного примечания. Вот и мои строки тоже примечание – единственное, которое хочется мне сделать к целой половине моей жизни.
Сын, рожденный в мать лицом, характером, голосом, говорят, должен быть счастлив и удачлив в жизни. Был ли я счастлив? Должно быть, был, не знаю, но я родился весь в мать. А она – тоже родилась вся в мать. Итак, я – по материнской линии пошел. И мною она кончается. Я ее последняя точка.
Бабушка Надежда Николаевна умерла, когда мне было шесть лет, но я ее живо и полно помню особой какой-то памятью, отчасти зрительной, отчасти осязательной и немного слуховой.
Зрительная память (и все это «памяти сердца», благодарного, верного детского сердца) предъявляет мне тихий, хочется даже сказать, мягкий образ женщины за пятьдесят лет, с открытыми и четкими чертами лица, с большими темно-карими глазами, с гладко зачесанными черными волосами с прекрасною струистою проседью. Глаза ее в больших черных ресницах смотрят на пятилетнего мальчика, худенького, черненького, в сером костюмчике, с такою любовью, с такою ненаглядящеюся лаской и нежностью, что этот мальчик пронес эту ласку до своих ноябрьских дней и доселе ощущает тепло в своем стынущем сердце от этого взора, лучащегося любовью. Но как ни слепы детские зоркие глаза на скорбь и грусть, а глаза этого мальчика запомнили, и тоже навсегда, и ту тихую, привычную, неотходную грусть, которая была в этих прекрасных, отуманенных жизненною стужею глазах.
