И хлеб полей, возделанных рабами,
Идет не впрок, —
и сам же посмеялся ему, но, должно быть, правда, что «хлеб», «возделанный рабами», и «хлеб», возделанный иными руками, по-разному претворяются в кровь, тело и мозг поколений, и в этом смысле какая-то правда есть, пожалуй, и в признании материалиста: <….>[145].
Это должно сказать о хлебе, – что же сказать о живом, материнском токе бытия, дающем жить младенцу в самый первый, самый важный и трудный возраст его жизни, когда устрояется «вся внутренняя и внешняя» его, когда он как личность копит силы на всю жизнь? И кто подумал определить, сколько русского, простонародного, мужицкого, православного просачивалось в кровь и мозг Пушкина, Лермонтова[146], Тургенева, Толстого, Достоевского[147] от молока их кормилиц, простых русских баб?
У С. М. Соловьева[148] есть превосходная строфа-признание:
О, родная, никогда бы
Стих мой не был так уныл,
Если б кровь рязанской бабы
Я глубоко не таил.
Но к скольким русским поэтам, писателям, художникам, мыслителям были бы приложимы эти стихи, если бы слово «кровь» заменить в них словом «молоко»!
Кормилица давала младенцу второе материнство, в ранний возраст его бытия, конечно, более ощутимое, чем материнство зачатия и рождения. Выкормление кормилицей ребенка – это не просто питание ребенка женским молоком, как может быть питание его из рожка молоком козьим или коровьим, даже тем же женским, предварительно выдоенным из груди, нет, это живое, великое материнство кормления – действительно второе материнство после материнства рождения. Оно требует от матери по кормлению непрестанного кровного попечения в ребенка, оно несет ребенку грудную ласку, сердечное тепло и тихий привет и уют, под неисследимым влиянием которого складываются в первую осязаемость и видимость начатки характера ребенка, под тихую верную заботу которого пробиваются и крепнут первые ростки личности ребенка. Мать родившая переуступает кормилице огромную долю своего материнства, она переуступает ей и право на первую колыбельную песню, т. к. первые засыпания ребенка – у кормящей груди с материнским соском во рту. Право на колыбельную песню – как это много! У первой колыбели Лермонтова раздавалась не изящная berceuse[149] французского поэта, не чувствительная песенка русского сентименталиста, а грустная «байка» и «баюкалка» тамбовской крепостной бабы, и такая же баба пела, кормя грудью, над Пушкиным, Толстым, Достоевским, и та же баба ласкала их, барчат, тою же простою, задушевною, народною, православною лаской, которой привечены ею, при их начале бытия, все те Савельичи
