Она преданно следила за детьми. Оберегала от кипящих чугунов, талой воды, испуганных лошадей. Не отпускала на колокольни, на речку и крышу. Младший ходил за ней по пятам, а старший со временем тоже принял и начал делиться произошедшим в школе. Как-то раз признался в ненависти к Закону Божьему и пожаловался на учительницу, регулярно таскающую за уши, ставящую на колени на верхние ребра парты и оставляющую без обеда. Вчера, к примеру, поколотила указкой за то, что не смог прочитать слово «благоутробие». Марта с трудом дождалась вечера, усадила Ивана под иконами и предложила учить ребенка дома. Тот сперва заартачился, принял сторону учительницы, но женщина удивленно подняла вверх одну бровь:
– Что бы ни случилось, всегда стой на стороне ребенка!
За ужином Иван рассеянно ел картошку в мундире, высыпанную горкой на стол. Рьяно макал в соль, кусал на манер яблока и сверлил взглядом не то шесток, не то подпечник. Чисто умытые и притихшие дети в этот раз не донимали вопросами. Не толкались локтями и не просили Марту повторить рождественский стих: Advent, Advent, ein Lichtlein brennt…[16] Под конец ужина хозяин кивнул: «Будь по-твоему» – и нанял на обработку огорода вдову, жившую по соседству. Свободная теперь от бесконечных полевых работ Марта стала давать мальчишкам уроки письма, арифметики и немецкого языка.
В апреле, когда снег размяк и стал напоминать маргарин, показались макушки крокусов, а лед раскололся на многоугольники, Иван провел обряд «отмыкания земли». На следующий день деревню огрели поздние заморозки, и семья для согрева легла вся вместе. Печь нехотя постанывала, хотя хозяин уже дважды подбрасывал дрова. Дети кашляли. Марта попеременно выпаивала их отваром из коры калины и чаем с мать-и-мачехой. Прикладывала к тощим грудям лепешки из меда, масла и муки, а сверху – толстый слой старой ваты. В полночь упала без сил и затряслась не то от усталости, не то от холода.
Иван тоже не спал. Его будоражил запах Марты, ее учащенное дыхание и изящный силуэт в свете половинчатой луны. Каждый ее жест, шаг, покачивание бедер. Встав в очередной раз расшевелить печь, прилег не с противоположной стороны, а рядом. Обнял, пытаясь согреть всю-всю: и плечи, и грудь, и ледяные стопы. Она напряглась, подобралась, притворилась мертвой. Иван, не в силах больше сдерживаться, резко развернул ее и поцеловал. Его губы, невзирая на окантовку из усов и жесткость бороды, оказались теплыми, настойчивыми, с привкусом лесного ореха. Женщину будто окатили кипятком, и неожиданно для себя она ответила на поцелуй.
