«Никогда не заводи детей – ты их всех проводишь на кладбище!» – говаривала она. Это было пережито ею самой, такой получилась ее жизнь. У нее и вправду было чувство, будто она сама спровадила своего мальчика на кладбище, тем более что ее мать охотно напоминала ей об этом: «Если б ты не отправила его в школу, этого могло бы и не случиться, вот не послушала ты меня…» Чтобы не чувствовать боль от этой раны, Женевьева спроецировала ее на собственную дочь. Люси же, вместо того чтобы осознать печаль своей матери, воспринимала ее слова как принижение своих способностей воспитывать ребенка. А когда она узнала об этой истории, слова, произносимые ради унижения дочери, приобрели совсем иной смысл. За оскорблением всегда скрывается рана, потребность или эмоция. Оскорбляя собственную дочь, Женевьева пыталась отодвинуть от себя свою горечь. Она старалась обрести немного власти над своим ребенком за неимением власти над собственной жизнью. Люси, благодаря проделанной ею работе, смогла возвратить матери ее же эмоции и отделаться от этого проклятия. Ее дети уже выросли, и им хорошо.
Жюль катастрофически не успевает в школе. Мать, раздраженная крайне низкими оценками, бросает: «Ты вообще неспособен ничему научиться». Фраза поражает Жюля в самое сердце. Ему больно. Он знает, что сталкивается с трудностями, но мать только что нанесла ему оскорбление, которое он принимает за правду: «ничему не способен научиться» для него означает «сколько ни старайся, все равно тупым останешься». Понятно, что это не может мотивировать его ни на какой прогресс в учебе! Что же заставляет мамашу так осуждать и демотивировать сына? Ведь она так глубоко любит его, так к нему привязана. Может быть, немного чересчур. Жюлю уже шестнадцать, а он в автобус не садится без мамочки. Ее фразочка звучит у него в ушах тем громче, что он не привык выкручиваться из трудностей один. Обида, нанесенная матерью, отражает ее тайные желания. Если сынок не может ничему научиться, если он так и не вырастет, не преуспеет в жизни, – значит, ему придется остаться рядом с ней, в семейном доме.
Вот отрывок из письма Виржинии, вслушаемся в то, какое влияние осуждения со стороны отца в нем звучит:
«Мне часто кажется, когда я что-то говорю или делаю, что ты анализируешь, разбираешь по косточкам все, что я только что сказала. Еще до того, как вступить в спор, сделать замечание, совершить поступок, я уже чувствую гнет, желание осудить, покритиковать меня. Ты возвращался вечером, к 18 часам. Я же, приходя из лицея, боялась твоего возвращения домой, мне было не по себе. Я спрашивала саму себя, что мне тебе сказать, что ты можешь обо мне подумать. Стоило мне услышать, как твой ключ поворачивается в замке, – мое сердце начинало биться чаще, я вскакивала, целовала тебя в щеку, произносила какую-то банальность и убегала на кухню. Я готовила поесть, чтобы не оставалось времени на разговоры. Я не помню, чтобы когда-нибудь вела себя с тобой естественно. Я всегда настраивалась на то, чтобы сказать тебе все, что ты предпочел бы от меня услышать, простые банальные вещи. Я не могла перенести безмолвных пауз в твоем присутствии. Меня стесняло то, что ничего нельзя говорить, но я не знала, что именно надо сказать. Сколько раз за семейным обедом ты бросал мне: «Виржини не произносит ни слова! Скажи хоть что-нибудь! Ты не немая! Ей и сказать-то нечего, думаешь, нам приятно есть рядом с тем, из кого никогда словечка не выдавишь?» Я не знала, куда мне деваться. Мне было стыдно и страшно».
