– Погаси свою сигарету и иди сюда.
Дени вошел в комнату и сел подле матери. Жюльен, хлопнув себя по щеке, пробормотал:
– Ах уж эти москиты!
Мать спросила:
– Ну, как ты считаешь, Дени?
– Пусть сначала Роза позондирует почву.
– Она ни за что не согласится… Да и не опасно ли это?
– О нет! Он, видимо, сильно влюбился. И притом можно как-нибудь поумнее подойти.
– Ну, конечно, конечно. Она бы могла сказать так: мои родные собираются продать Леоньян. У меня просто сердце разрывается – я так мечтала, что здесь будет наше гнездышко.
– А кроме того, указать ему, – добавил Жюльен, – что с Леоньяна можно получать хороший доход. Надо только вложить в него некоторый капитал… Заняться, например, разведением скота…
– Да, да, все это можно сказать. Но после свадьбы мы не дадим ему пускаться в такие дела. Ведь он здесь все свое состояние ухлопает. Но это между нами! А в разговоре, что ж – не лишне представить Леоньян как выгодное помещение капитала, может быть, это обезоружит Леони.
Дени спросил:
– Так вы согласны, чтоб я поговорил с Розой?
А в эту минуту на скамье под липами девушка молила:
– Пусти меня! Пусти! Умоляю!
Она натянула на колени платье, поправила волосы. Потом робко спросила:
– Ты не сердишься?
Он ответил: «Да нет» – и достал из кармана портсигар. Очнувшись от своих грез, Роза попыталась разгадать выражение его лица, на миг возникшего перед нею, когда он закуривал сигарету, защищая обеими руками огонек спички. Робер, разумеется, не сделал и не хотел сделать ничего такого, к чему не стремился бы каждый молодой человек, став женихом в двадцать три года. Но ей было грустно, она проснулась от сладкого сна и теперь настороженно следила за ним; ей казалось, что все в нем стало вдруг каким-то чужим: и голос, и движения, и даже его молчание. Подле нее был человек, совсем не похожий на тот образ, который она носила на своей душе каждое мгновение жизни. Ей так хотелось вернуть прежнего Робера, она прильнула к нему. Он отшатнулся, передернул плечами. Она спросила:
– Значит, все-таки сердишься?
– Да нет… Но ты все равно не поймешь, ты ведь ужасно невинная. По-твоему, все так просто… Прижимаешься, ластишься, а потом: «Ах, пусти меня!»
Он говорил угрюмым и довольно грубым тоном. Она почувствовала себя такой одинокой, еще более одинокой, чем в те дни, когда его не было с нею.
Только бы он не заметил, что она плачет. Она боялась вытереть глаза, чтобы не выдать себя. По щекам ее текли и стыли в ночной прохладе горючие слезы. Ей казалось, что своей скорбью она наносит оскорбление Роберу, и, когда он бросил сигарету, она взяла его руку и смиренно поднесла к губам. Он не отдернул руки и притворился, будто не заметил, что у нее мокрое от слез лицо. У него мелькнула мысль, что он уже не раз бросал женщин и они от горя не умерли. Но бросить эту?.. Лучше уж сдавить двумя пальцами ее худенькую птичью шейку и сразу прикончить. В порыве жалости, желания и стыда он крепко ее обнял и прижал к себе. Дрожа всем телом, она не смела ответить на объятие. Она не знала, чего он хочет. Он дышал прерывисто и быстро. Она сказала:
