Сколь долго гнал он себя в затмении своем, гном не помнил. Долго. Душу его жгла обида за попранный, как ему казалось, идеал, а в голове все мысли сошлись в одном вопросе: кто создан для кого? Цветок для девушки, чтоб радовать ее своей красой, или же, напротив, девушка, чтоб поклоняться красоте первичной?
Булль и раньше был склонен пофилософствовать.
Внезапно он остановился, пораженный.
— А ведь она прекрасна! Прекрасна! — подумал с безнадежной ясностью.
Подумал так — и разлетелись в стороны все мысли прочие как несущественные. Еще гном вдруг ощутил жар, неведомый ему по опыту всей его прежней жизни. Он покраснел при этом, запунцовел, как эта моя пишущая машинка. Повернувшись кругом, он сначала медленно, словно нехотя, словно преодолевая невидимое сопротивление, а дальше все быстрей и быстрей, все ускоряясь, помчал обратно.
Такие они, гномы, то в одну сторону мчатся, то в другую.
Да, он торопился вернуться на покинутый им в спешке холм. И снова, одна лишь мысль владела его вниманием: скорей, скорей увидеть и поклониться! Поклониться великой вечной красоте, стать ее послушником, ее оруженосцем.
Но опоздал!
Когда прибежал он обратно, на знакомом до боли пригорке никого уже не было, и даже трава, примятая влюбленными, успела подняться, скрыв их следы.
Простояв в слезах на вершине холма до луны, собравшись с духом, гном наш отправился в дальние края, туда, где жили люди. Верилось ему, что в той стороне когда-нибудь обретет он вновь свой идеал.
Вот так, в конце концов, и оказался гном за мешком чернослива, хотя, как известно, обычно гномы не живут рядом с людьми и в их жилищах, это удел домовых. Конечно, когда здесь появился Булль, в доме этом жили совсем другие люди. Но — обо всем по порядку.
Поселившись в одной из квартир обыкновенного человечьего дома на сто двадцать семей, ни в одной из которых он не нашел ее, восторг своей маленькой души, гном по имени Булль загрустил, да так, что это не могло пройти незамеченным для окружающих. Он и прежде-то спал очень мало, а тут и вовсе сон потерял. Лишь только ночь своим бархатным колпаком гасила свечи дня, выждав немного для верности, пока затихнут все звуки жизни и мир уснет, убаюканный спасительными сновидениями, Булль отправлялся блуждать по этажам и квартирам уснувшего дома, используя для своих прогулок исключительно скрытые в стенах от посторонних взглядов вентиляционные шахты и ходы. Проходы те были такого размера, что он передвигался по ним совершенно свободно, не нагибаясь и даже не снимая с головы колпак. Правда, кое-где в тоннелях еще оставались кучи строительного мусора, острые края кирпича, положенного строителями кое-как не для себя, старались зацепиться за одежду, а наплывы окаменевшего раствора создавали такую теснину, что для продвижения вперед гному приходилось очень и очень потрудиться. И он трудился. Он стучал и царапал, отдувался и сопел, он кряхтел и фыркал, разбирая кучи и выравнивая стенки проходов, и жители дома, из тех, кто еще не ложился спать или чей сон был не глубок и чуток, слыша эти невнятные проявления посторонней неизвестной жизни, чувствовали некоторое смятение в душах. В такие моменты они старались поскорей прикоснуться к кому-нибудь другому, теплому и родному, чтобы прогнать страх и внезапный озноб одиночества. «Это сквозняки разгулялись в трубах», — говорили они, успокаивая себя и других. Но иногда от неизбывной печали Булль стенал и вздыхал просто так, дабы освободить грудь и облегчить душу, и тогда люди не знали, как им объяснить эти странные вздохи и стоны. Им даже казалось, что стонет сам дом. Не понимали соседи Булля по дому, что значат все эти звуки, а ведь больше всего на свете им хотелось все знать и все объяснять. Да ведь и каждый из нас, услышав что-нибудь такое странное в ночи никогда не заснет, и не спит до утра, пока не объяснит себе, что это было, что такое издало там этот звук. Ведь, правда, ну?
