Сначала у нас с Жан-Марком возникла идея отдать роман на переработку какому-нибудь современному писателю, достойному этой задачи. Однако рукопись, в которой порой были опущены некоторые слова, а то и целые абзацы, выглядела настолько несовершенной, что мы очень скоро отказались от этого проекта.
Итак, текст по-прежнему пребывал в безвестности, что не помешало мне в течение последующих месяцев вчитываться в него с возрастающим вниманием. Интуиция подсказывала, что только я один могу переписать эту книгу, что этот роман непременно должен быть издан, каково бы ни было его состояние, ибо он представляет собой пусть и несовершенную, но все же важную часть творческого наследия моей матери. Я считал, что все, кто знал и любил Саган, имеют право познакомиться с ее творчеством в полном объеме. Итак, я взялся за работу и внес в текст необходимую правку, стараясь не нарушать стилистику и тональность романа. Чем дальше, тем больше я убеждался в тех качествах, которые отличали Франсуазу Саган, – в абсолютной раскованности, духе независимости, остром юморе и дерзости, доходящей до сарказма.
Через шестьдесят пять лет после выхода в свет романа «Здравствуй, грусть!» и десять лет беспокойного полусна этой последней, незаконченной книги, «Четыре стороны сердца» наконец увидели свет в своей почти оригинальной, почти нетронутой редакции, на радость читателям Саган.
Дени Вестхофф
Терраса Крессонады, с четырьмя платанами по углам и шестью светло-зелеными скамейками, выглядела вполне импозантно. Да и само здание, вероятно, некогда было прелестным старинным провинциальным особняком, который теперь уже не выглядел ни прелестным, ни даже старинным: дом, украшенный более поздними башенками, внешними лестницами и балконами с коваными перилами, соединял в себе два века дорогостоящей безвкусицы, опошлявшей солнце, деревья, серый гравий аллеи и газоны – словом, весь свой антураж. Крыльцо с тремя низкими серыми ступенями и перилами в средневековом стиле завершало этот парад уродства.
Тем не менее двух людей, сидевших на скамье против дома, каждый на своем крае, это, казалось, ничуть не коробило. Часто бывает легче созерцать уродство, чем красоту и гармонию, – эти требуют времени на анализ и восхищение. Во всяком случае, Людовик и его жена Мари-Лор, казалось, были вполне равнодушны к этой архитектурной какофонии. К тому же они вообще не смотрели на свое жилище, игнорируя его; они разглядывали свои туфли. И хотя их красивая обувь вполне заслуживала внимания, в людях, чей взгляд не ищет чье-нибудь лицо или какой-нибудь пейзаж, есть нечто болезненное.
