– Не хочу! – крикнула я и попыталась вырваться. – Пусти!
Но проклятый боров не выпускал меня из рук.
– Потрогай… потрогай… потрогай!
Постепенно его интонация сменилась с просительной на требовательную. Теперь он уже кричал.
– Не хочешь?! А знаешь, чем это обычно кончается?! Знаешь?! Я тебе покажу!
И показал.
Мне шел девятый год. Он крепко держал меня, но я и так не могла шевельнуться от боли и отвращения. Именно тогда я поняла, что вовсе не привыкла к вони горелого масла – она хлынула в мои ноздри, как канализационная жижа, – так, что я едва не задохнулась от нехватки воздуха. Жирное животное сопело, дергалось и стонало надо мной, и мне не оставалось ничего, кроме как прибегнуть к своей проверенной, надежной игре: представить, что меня нет. Это делают не со мной, потому что меня нет. Меня нет. Меня нет…
Кончив, он подобрал слюни, отнес меня, которой нет, в ванную и вымыл.
– Если кому-нибудь проговоришься, тебе не поздоровится… – сказал он, помолчал и добавил: – И твоей тете Мали тоже. Вам обеим не поздоровится. Поняла?..
Это продолжалось без малого пять лет. Пять лет тошнотворной вони горелого масла и хумусных бобов. Пять лет слюнявой пасти над моим лицом. Пять лет отвратительной жирно-студенистой массы на моем теле. Сначала я пробовала прятаться, когда Жаннет уходила, но это лишь ухудшило положение: хряк стал заявляться ко мне по ночам. Потом я стала заворачиваться в простыню наподобие египетской мумии. Это тоже не помогало – беззвучная борьба лишь еще больше распаляла насильника. Обычно я угадывала его грядущий приход по сальному, липкому, как столы его поганого киоска, взгляду, который он приклеивал ко мне накануне вечером. В такие ночи я не могла заснуть: мне казалось особенно ужасным, если приемный папаша начнет насиловать меня спящую, когда я еще не ввела себя в состояние «меня нет».
Но мне было не до сна и после того, как, отхрюкав свое потное наслаждение, он сползал с кровати и трусил назад в супружескую спальню. Я вставала и, держа враскоряку руки и ноги, как человек, вылезший из выгребной ямы, ковыляла под душ и стояла там, пока не подкашивались коленки. Потом я полностью перестилала постель и возвращалась в нее, когда за окном уже начинало светать. Высыпаться приходилось в другие, спокойные ночи, когда по отсутствию клейкого взора своего мучителя я понимала, что на этот раз мерзость отменяется.
Однажды он вернулся с рынка разбитым и сильно расстроенным. Из его разговора с д’Жаннет стало ясно, что день получился крайне неудачным: на жирного Цвику наехали – то ли полиция, то ли рэкетиры.
