Сторожкий стук в оконце раздался, когда доктор и учитель собирались уже в неблизкий путь.
— Погодите-ка в избе, — попросил гостей Серафим. Он сразу же смекнул, кто мог к нему пожаловать. — Я счас выйду, побалакаю. Это ко мне из Ивановки, — назвал он ближайшую деревушку.
Вышел. На крыльце, ссутулившись, побрякивают оледеневшими сапогами двое.
— Чего копаешься, старый? — с тревогой в голосе спросил один. Оба были из той самой семерки. — Кто это у тебя? Мы тут часа три ошиваемся. Что за фраеров греешь? Мать их в душу! Околеем, думали.
— Да это из города, за дровами для школы. Собираются уже.
— Советские работнички, что ли?
— Ну да, учителя. От исполкома их.
— Лошадь, что ль, у них?
— А вам-то что?
— Самогонки достал? — не ответили на вопрос Туркина.
— Достал.
— И сколько?
— А сколь унести под силу.
— Слышь, они что, на лошади?
— А чего ты меня об этом пытаешь? — насупился лесник. — Какого тебе рожна до их кобылы?
— Охолонь, дедок, — с угрозой в голосе проговорил один, — не шуми!.. Ему вон это, — смягчил тон, — в поселок надо, жинку проведать. А пешим рази дойдешь… Мы, слышь, вот как сделаем: встретим их с полверсты отсюда. Он им: подвезите, мол, ребята. А я вернусь. Ты приготовь пока поклажу, к салазкам привяжи… Да задержи их малость.
Двое, скрипя снежком, зашагали от дома по запорошенной санной колее.
Часа через полтора вернулся тот длинный за самогонкой. Начиналась пурга.
— Куда пойдешь-то, может, останешься?
— Ладно, дед, помалкивай! Ждут меня тама.
Дня через три, как отыгралась снежная замять, пробились сквозь забитый сугробами лес к Серафимову хутору из Усть-Лиманска трое: «Где заготовители? Отвечай!»
Через месяц только, после двух мощных ростепелей, отыскал Серафим в лесном овраге, метрах в ста от дороги, вмерзшие в лед трупы. Оба были без валенок и даже без носков. Вспомнилось Серафиму, как те бандюги, что пришли в тот раз за самогонкой, чечетку отбивали в сапожишках дырявых на его крыльце.
Самолично, как при медвежьей охоте на берлогу навел и расставил чекистский отряд вокруг того сельника Серафим. Ни один из семерых не ушел. Били по ним сначала из винтовок, насквозь прошивая обветшавшие стены. А когда ответной пулей зацепило в отряде молодяка, закидали чекисты избенку гранатами. Разнесли ее в дым.
Никто бы и не дознался о роли Туркина в разгроме той банды, да не счел нужным Серафим скрывать это от Разумовского. Когда опять пришел к нему от князя человек, передал с ним Серафим записку: «А люди твои, князь-батюшка, оказались убивцами. На свою душу взял я их грехи». И старательно вывел подпись под приговором самому себе.
