— Немного, — смутилась я, шумно вздыхая.
— Я провожу тебя, — послышался голос. Мне на плечо легла рука. Она перебирала сорочку на моем плече.
Мы вышли в коридор. Дверь передо мной открылась. Ох, ничего себе!
Я застыла на пороге комнаты с открытым ртом. Огромная многоярусная люстра вспыхнула свечами. И осветила роскошную комнату.
* * *
Жажда крови нашептывала чудовищу: «Набросься на нее! Растерзай ее!»
Он внимательно смотрел на ее мокрые волосы и осторожно прикрывал за собой дверь. Чудовище уже прикинуло, что «ночной перекус» вполне можно заменить отличным ужином.
— Невероятно! — послышался радостный визг. На губах чудовища появилась едва заметная улыбка.
— А точно я тут одна буду жить? — послышался голос ужина. Ужин резво скакал по комнате. И иногда забывал закрывать рот от удивления.
— Разумеется, — негромко ответило чудовище, осторожно приближаясь к счастливой жертве. И забыло добавить, что совсем недолго.
Чудовище уже собиралось перекусить медленно и развратно. Когти стали медленно вырастать из-под кружевного манжета. Острые зубы жаждали крови, а пересохшие губы предвкушали трапезу.
— Иди ко мне, — зловеще прошептало чудовище. Оно предвкушало визги, вопли и мольбы. Собственно, стандартную программу, как вдруг…
Как вдруг чудовище снесло к двери. Да так, что он едва не остался чудовищем — инвалидом, впечатавшись в дверную ручку спиной.
В коротких отношениях жертва и чудовище обычно инициатива «бросаться» принадлежит чудовищу. Именно оно караулит жертву, подгадывает удобный момент, а потом наслаждается произведенным эффектом.
Но тут что-то пошло не так.
Звонкий чмок в щеку застал чудовище врасплох. На груди у него что-то интенсивно и радостно терлось.
— Кхе, — выдало чудовище, пытаясь отодвинуть от себя любвеобильный ужин.
— Вы так добры ко мне, — рыдал ужин, вытирая сопливый нос о чистую батистовую сорочку. — Вот если приедете ко мне в Гнильтаун, я тоже буду доброй к вам!
Чудовище пыталось представить городок, в котором живут такие Пенни. По спине чудовища пробежали мурашки. А внутри что-то заорало: «На диету! Срочно! Тоже мне, отожрал самооценку!».
— Брысь, — брезгливо отодвинуло чудовище сопливое лицо.
— Ой, да ладно! Я же милая! — послышалось снизу.
Чудовище опустило глаза, в которых были лед и стужа. И «я же милая» растянула губы в улыбке.
— Кто тебе это сказал? — спросило чудовище, которое начинало злиться.
— Зеркало! — ответила «я же милая».
Одинокие чудовища не понимают всех прелестей семейной жизни. И что-то подсказывало, что неодинокие тоже. Ничего не понимают.
