X век привечал дивным пением птиц, стрекотанием кузнечиков, шелестом влажной травы…
И вдруг голоса людей! И не просто голоса. Да это же песня! Редкая удача!
Ой, ты гой еси красно солнышко светло-пресветлое Ясно-преясное Мы, Даждь-божьи внуки, тебе кланяемся Кланяемся, просим Народи ты жито … Роду жрим могучему…
Взявшись за руки, молодые парни и девушки пели и водили хоровод вокруг живительного родника, что пульсирующими потоками бил из-под могучего, поросшего мхом, камня.
«Добры молодцы» подпоясаны широкими кожаными поясами, украшенными металлическими бляшками, на красных девицах поблескивали серебряные шейные гривны и стеклянные разноцветные бусы.
Чуть поодаль от веселящейся молодежи разворачивалось действо несколько иного рода. За уставленным яствами и питием столом чинно восседали убеленные благородными сединами старцы.
За соседним столом расположились молодые мужчины. Их суровые обветренные лица исполнены отвагой и решимостью; у многих виднелись за поясом короткие мечи и боевые топоры.
И «старейшины», и «воины» (как прозвал их про себя Улетов) степенно беседовали, но к горшкам с едой и корчагам с напитками не притрагивались, чего-то выжидая.
И вот из-за стола поднялся старик. Властное лицо, длинная борода и волосы, заплетенные в косички, красное одеяние с вышитыми белыми узорами и звенящими подвесками — все это резко выделяло его из общей массы.
«Наверное, служитель языческого культа», — подумал Улетов, сфокусировав наблюдение на этом персонаже.
«Жрец» вознес к небу деревянную резную чашу, подняв ее над головой, и что-то произнес (что именно Улетов, к великому сожалению, не расслышал — внезапный порыв ветра «похитил» словеса), затем отпил из нее и пустил по кругу.
«Хвала богам!» — донеслось отовсюду…
«Вот повезло, так повезло!» Водоворот чувств просился наружу — хотелось воскликнуть: «Эврика!». Выскочить в просторный коридор пройтись по кабинетам, обнимая и расцеловывая коллег.
Но взяв себя в руки, Улетов сосредоточился и…
Переливалось говорливыми ручейками веселье, cмягчились, сбросили маску суровости лица «воинов», шутили и усмехались в бороды «старейшины».
Ковши то и дело наполнялись хмельным напитком и осушались благословляемые тамадой-волхвом.
«Пированьеце-почестный пир», — вспомнились строки не то летописи, не то былины.
И словно в подтверждение, раздался неторопливый мелодичный перезвон. Откуда-то возник седой как лунь старик-слепец, одетый в длинную белоснежную рубаху. Резвый отрок помог присесть ему на деревянную лавку, и «Баян», как вмиг прозвал его про себя Улетов, вновь тронул струны:
