Велел Воеводин и третью книгу принесть, а колдун через толмача сказал, мол, видно, какой у господина великий ум — понимает, что эти вещи от Адама учить надобно.
— Сколько же, — спросил Воеводин, — времени потребуется, чтобы до Адама дойти?
А жид ответил, что глупому в жизнь не выучить, среднему — пятнадцать лет, а умный, как господин, и в двенадцать выучит и что здесь не кончать Адамом надобно, а начинать с него.
«Ну, это ты врешь, — подумал Воеводин, — я все законы Государства Российского в две недели изучил и свод составил». Однако видит, что весь стол книгами загромоздили так, что штоф и стаканы, гляди, сейчас на пол упадут, а еще и до ручки ножевой не дошли. Колдун же, заметя его замешательство, говорит, мол, пусть господин не беспокоится: сегодня такой день и такой случай, что в минуту можно то понять, чего за пятнадцать лет по книгам не выучишь. А как господин послан сюда на их и на свое спасение, то сейчас и то, что им, и то, что ему для его спасения надобно, узнает. И с этими словами наливает из штофа два стакана и один Воеводину подает, а тот — уж, видно, колдовство сказалось — взял и до дна выпил.
А как допил вино, встало перед ним огненными буквами, что по-апостольски только во Христе несть ни эллина, ни жида, для всемилостивейшей же Государыни даже враги Христовы хоть и блудные, но родные дети, ибо ведает Государыня, что и эти ко Христу приидут, Спасителю же сие милосердие ближе апостольского, ибо по духу Его. И понял Воеводин, что это есть новой, спасительной оде хребет и основание, а про ножи более не слушал, головою кивая для вида, и ловил лишь слова и звуки, из глубины души его поднимавшиеся, чтобы в них новорожденную оду одеть.
Выпив же второй стакан, толмачу велел молчать, сам себе и колдуну третий налил, очнулся через бог весть сколько времен# на лавке и видит: раввин над ним в золоченом кресле сидит и в ладоши бьет, писарь головою лежит на столе возле штофа, а толмач, жиды и солдат вокруг них пляшут и на руках ходят. Тут поднесли ему еще стакан, и, его выпив, проснулся он уже в Могилеве, в домике, что у немки снимал, и, потребовав рассолу, кое-как поправился и сел оду писать. Писал и марал, запершись, три дня, а переписав набело, вернулся с людьми в Петербург и раньше доклада оду через графиню Мурзаеву императрице передал, а через два дня зван был во дворец, к ручке допущен и жалован четвертой табакеркою. О жидах же государыня не спрашивала, посему доклад написал краткий, сообщил, что евреи грамотны, но к полезным занятиям непригодны и лучше всего было бы их всех сжечь, как солому, но это невозможно, потому как мы народ християнский.
