Смешное и печальное, веселое и страшное не уходило из поля зрения Ларисы Рейснер. Острый взгляд литератора позади экзотического парада и пышной восточной буффонады открывал темный, косный и страшный в своей неподвижности звериный быт. Позади сладкоречивых и вкрадчиво ласковых людей в сиреневых френчах и оранжевых ремнях и крагах она видела хромого водоноса, поливающего цветочный ковер в саду наместника. Она замечала афганского солдата, валяющегося в бреду, без чувств прямо на дороге в жесточайшем припадке тропической малярии. Она видела узкогрудого, чахоточного каракеша с розовой пеной на губах, полуослепшего от пыли и солнечного сияния. Пять вьючных лошадей, соединенные одной цепью, несут на себе желтые окованные железом сундуки, и он срывает бессильную ярость на лошадях, он бьет по глазам заднюю лошадь и бросает острые камни в переднего коня. Грубая горная сандалия натерла до крови ногу погонщику. Он снимает сандалии и бежит босыми ногами по раскаленному песку. Но земля жжет, как раскаленный металл, и он снова надевает обувь и бежит подгоняя коней, и когда уже нехватает человеческих сил переносит боль и усталость, он лезет на коня и сидит скрестив ноги поверх сундуков. Короткий отдых до первого подъема или спуска. Вот афганский унтер, старик, седобородый ветеран, похожий на николаевского солдата. Он едет на тощей горной лошадке и поет хриплым и высоким голосом тоскливую песню, не песню, а долгий вопль, стенание на одной высокой ноте. Под его выгоревшей, цвета хаки, курткой раны и рубцы от плетей, и рубцы плетей — страшнее зажившей раны. Хезарийцы… Вассальное, презираемое, обираемое афганцами племя… Тупая покорность и безнадежность и загнанная вглубь тлеющая ненависть в каждом земном поклоне хану и начальнику. Однажды за стеной рабата солдаты били плетьми провинившегося слугу. Я никогда не видел Ларису Рейснер в таком гневе и отчаянии от сознания нашего бессилия. Она обрушила гнев на своих спутников. Кто-то сказал, что нельзя «вмешиваться во внутренние дела». «Вранье! Чепуха! Они издеваются над нами! Стервецы-сатрапы! Они знают, что мы большевики, они знают, что мы не должны с этим мириться, они испытывают нас! Скажите им, что мы привыкли жить по другим законам, что мы не можем этого позволить. Скажите им — они поймут! Еще лезут с поклонами — гадины!»
Мы пересекали плоскогорье, двенадцать тысяч футов над уровнем моря. Тысячелетняя тишина, нестерпимое для глаза сияние вечных снегов. Они залегали серебряными змеями в расщелинах или вдруг открывались на недосягаемой высоте белыми сахарными шапками. Человеческие голоса звучали глухо, как через вату, глухо, слабо и неубедительно. Холодное дыхание снегов спорило с полуденным зноем, и в конце концов на закате солнца мы надевали афганские телогрейки на бараньем меху. В тот день навстречу каравану шел голый горбоносый старик с седой бородой библейского пророка. Голый, с одной повязкой на бедрах, он шел на высоте двенадцати тысяч футов в отрогах Гималаев, не чувствуя полярного дыхания вечных снегов.
