.
Провинциализация Европы?
Проект «провинциализация Европы» отсылает к истории, которой пока еще не существует; поэтому я могу говорить о нем только в режиме программного заявления. Чтобы устранить возможное недопонимание, я должен сначала обозначить, чем он не является, а потом уже обрисую, каким он может быть.
Он не призывает к упрощенному, бездумному отказу от модерности, либеральных ценностей, универсалий, науки, разума, больших нарративов, тотализирующих объяснений и так далее. Джеймисон недавно напомнил нам о «пагубности» отождествления «философской концепции тотальности» с «политической практикой тоталитаризма»[117]. Между этими двумя позициями как раз и вторгается история – все те противоречивые, многообразные, гетерогенные формы борьбы, исход которых никогда нельзя предсказать даже ретроспективно, в соответствии со схемами, которые пытаются приручить, ассимилировать эту гетерогенность. В этой борьбе были эпизоды применения силы (как во имя, так и против модерности) – физического, институционального, символического насилия, зачастую осуществлявшегося с мечтательным идеализмом. Это насилие играет решающую роль в установлении смысла, в создании режимов истины, в определении, какая или чья версия «универсального» празднует победу. Как интеллектуалы, функционирующие в академической среде, мы не можем занимать нейтральную позицию в этой борьбе и претендовать на место вне познавательных процедур, принятых в университетах.
Следовательно, проект провинциализации Европы не может быть проектом культурного релятивизма. Он не может произрастать из утверждения, будто разум/наука/универсалии, которые помогли утвердить Европу как модерн, всего-навсего отражают «культурную специфику» и потому принадлежат только европейской культуре. Аргумент не в том, что рационализм Просвещения всегда оказывается неразумным сам по себе, скорее, необходимо задокументировать, как именно – в ходе какого исторического процесса – его «разум», далеко не всегда и не всем очевидный, превратился в очевидный для всех. Если язык – это не более чем диалект, подкрепленный армией, то же самое можно сказать и о нарративах «модерности», которые сегодня уже почти повсюду указывают на некоторую «Европу» как на первичный габитус модерна.
Можно предположить, что Европа, как и «Запад», воображаемое бытие, но это предположение само по себе никак не ослабляет ее привлекательности или влияния. Проект провинциализации Европы должен включить несколько дополнительных шагов: во-первых, признание того, что приобретение Европой характеристики «модерная» – это неотъемлемая часть истории европейского империализма в рамках всемирной истории; и, во-вторых, осознание того, что отождествление Европы с модерностью произошло усилиями не только самих европейцев – национализмы стран третьего мира, как модернизационные идеологии
