Лаура часто выражала озабоченность подобного рода — с которой явно была связана ее тревога — и в обычных разговорах. Перед смертью она определенно выразила желание, чтобы ее свидетельство было передано другим людям, утверждая, что нельзя замыкаться в себе, что смысл имеет только то, что существует для других. Но ей всегда внушала ужас ничтожность, присущая всему литературному — ее высшей заботой было не допустить, чтобы то, что ей казалось жгучим и мучительным, попало в руки неспособных на душевные муки людей.
На войну и в рабство зовет одна сирена.
В удушающей, суматошной, пыльной и тошнотворной атмосфере завода, я видела, что они прикованы цепями, как на каторге. Могут ли эти женщины мечтать о побеге? Они и думать об этом перестали. Они так и живут — без света, без воли. Шесть часов, скорей домой, будем гнуть спину по хозяйству. И в силу странной мимикрии, уподобления человека человеческому уделу, уделу пролетария, они вернутся назавтра того же цвета, что и сегодня — цвета грязи и пыли. На разгрузочном причале — цвета кирпича и угля: любопытное зрелище для иных представителей рода человеческого, чье легкомыслие, презрение и надменность обеспечены шармом, грацией, щедро оплаченной красотой и всем «ансамблем» в гармоничном сочетании с мастью собачек. Легкомыслие и презрение? Даже не это. Существует два мира (они не пересекаются и знают друг о друге благодаря фальшивым картинкам), редко кто в одном из них действительно осознает повседневную реальность другого. Есть жизнь. Есть место обитания для одних и для других, и распорядок времени, и то, что они любят в каждом существовании. Есть жизни, которые не знают времени: рассвет отчаявшихся, ожидание безработных… лишние люди, ими владеет лихорадка, она и дает им понять, что происходит, и эта «невыносимость», в которую погружена их жизнь, хватает их за горло, требует ответа.
Тогда удивляет, почему так редко, далеко не каждый день что‑то случается; ну да, такие ют вспышки гнева, прямо в Париже, на Королевской улице, Елисейских Полях. Но нет, страх перед завтрашним днем уничтожает сам этот день. Итак, полжизни — это лишь боязнь, тревога или же скупой досуг, ожидание. И есть еще те, кто до такой степени приспособился к конторской жизни, куда более лихорадочной, чем домашняя жизнь, что они и не думают протестовать, они разделяют интересы патрона. Все дело в этой ЛИХОРАДКЕ, проникаешься надеждой, что гнев затаился в рабочих кварталах, укрывается там, чтобы набрать силу, излиться во всеоружии.
