Она смеется, отвечая, что их много, других небес. Я тоже смеюсь и говорю, что «конечно же, много, раз есть седьмое небо». Она становится серьезной, объясняет мне, что мы окружены небом, что земля вертится, а небо бесконечно.
Потом уходит.
Я остаюсь и долго–долго лежу, оставаясь в неподвижности и мечтая о бесконечном, пытаясь физически представить себе эту бесконечность. Меня охватывает страшная тревога, но я лежу не шевелясь и вскоре я начинаю «чувствовать» как вертится земля. Голова моя, оставаясь запрокинутой, «действительно вертелась, причем сильно».
Каждый вечер, когда все стихало, я приходила на эту лужайку, чтобы обрести ощущение вертящейся земли и почувствовать, как я в нем растворяюсь, захваченная головокруженьем.
Того же порядка:
В туалетной комнате моей матери два больших зеркала, друг против друга.
Я вставала так, чтобы только голова моя оказывалась между двух зеркал, и видела бесчисленные головы.
Пробовала сосчитать.
Не получалось.
Меня это раздражало, я продолжала считать, доводя себя до чудовищной усталости и крайней тревоги.
А еще мне нравилось ставить между зеркал какие‑нибудь предметы и двигать ими.
Это была поистине волшебная игра.
Просто я думаю, что в точности так же, как и в саду, в этом первом соприкосновении с идеей бесконечного (это с бесконечностью играет ребенок, затевая какую‑нибудь игру, за которой ему ни за что на свете не хотелось бы, чтобы его застали) есть что‑то сакральное, в том смысле, что игра сопровождается тревогой, происходит лишь в определенные часы, когда знаешь, что «никого нет», и становится чем‑то вроде живой медитации. В самые пронзительные мгновения моей жизни это состояние всплывает в виде воспоминания. Постоянство этого ощущения наводит на мысль о столкновении извечной части человеческого существа со вселенной, но ему не хватает:
1) понятия смерти, которое однако же присутствует в виде физического ощущения;
2) того, что его нельзя разделить «с другими».
Одно воспоминание, которое, как мне кажется, содержит в себе итог моего понимания Сакрального.
Это относится к вере, за которую люди готовы умереть. Это касается отъезда отца на фронт — отъезда по особому трагичного, ввиду странных (объяснить) обстоятельств, который вверг меня в состояние полной экзальтации, вызванного определенным предчувствием, добровольным закланием, да еще перед лицом того, кого приносят в жертву. И все это, в одиннадцать лет, соединяясь с песнями беснующейся толпы — песнями, в которые вливается мой голос, в какой‑то миг вдруг замирающий, всецелое физическое потрясение.
