грех приводит к
смерти.
Я познакомилась с Христиной в один воскресный день; ее матери было поручено отвести меня к мессе, и она взяла ее с собой. Белокурая, лет двенадцати, она была вся в черном, а на шее было повязано длинное белое боа, свисавшее до худеньких лодыжек. Меня поразило это меховое боа, и я стала расспрашивать домашних.
— Это вульгарно, неприлично носить столь броские вещи, и потом тебе не следует разговаривать с Христиной.
И я, подражая, как обезьянка, взрослым, которые всегда уверенны в своей правоте, всегда всемогущи, стала избегать Христину, не заговаривала с ней. О случившемся я узнала некоторое время спустя, и только то, что «первой обнаружила ее молочница». Воображаю себе эту молочницу, она идет со своими бутылями и вдруг, на земле… Мне снова и снова представлялось это длинное боа в белых завитушках, словно головка младенца, и во мне вскипало что‑то такое, к чему примешивалась подлинная ненависть к способным убивать людей словам. Г–жа Бёше больше к нам не приходила.
— Почему?
— Потому что нам нет дела до подобных историй.
Да, эти сильные, полные руки делают массу вещей, умеют поддерживать порядок в доме. Составить меню, держать связку ключей, «аккуратно» раздеть детей, сложиться для вечерней молитвы, обхватить голову в притворном экстазе, дать звонкую пощечину, больно ударив костяшками, вывести великолепными круглыми буквами в тетради по катехизису: «Вывод».
Эти фатальные выводы, всегда нацеленные на то, чтобы я не забывалась, не давала волю своим чувствам, лопались, как мыльные пузыри, радужные пузыри, которые часами удерживали меня в крахмально–молочной бельевой.
Мне очень нравилась молоденькая горничная. Как‑то раз она поделилась со мной своими надеждами: она думала выйти замуж и стать матерью:
— Когда у меня родится ребенок, я буду его одевать ю все белое.
— Ты не сможешь, ведь ты бедная.
Лицо ее вспыхнуло.
— Я не бедная, я работаю, а мой жених служит в метро.
Для меня слово работа ничего не меняло, даже наоборот, я продолжала убеждать девушку, что ее ребенок не сможет быть хорошо одетым. Она принялась меня отчитывать, говоря, что от работы люди не обязательно дурнеют, что те, кто работает, у кого есть какое‑то ремесло, не ровня уличным попрошайкам, и потом «служащий — это не то же самое, что рабочий, а вы, вы очень злая девочка». Ее гнев привел меня в отчаяние, я стала размышлять над всем этим, следуя той логике, которую предполагало мое воспитание. Во–первых, служащие метро принадлежали к той категории людей, к которым мать обращалась определенным тоном, к тем, кому не протягивают руки и не говорят «Здравствуйте, мсье», говорят просто «Здравствуйте», а потом выдерживается пауза; во–вторых, горничная, она ведь не такая, как моя мама… и тут начинала выстраиваться целая иерархия, слишком сложная для моего понимания. Нищие, рабочие, служащие — что это все значит? Генриетта попыталась объяснить мне, исходя из степени неопрятности, предполагавшейся различными социальными положениями. Мне стало намного понятнее, поскольку мы жили рядом с заводом, и я часто разгоняла свою скуку тем, что, усевшись на подоконнике, смотрела на молодого рабочего, резавшего медь на дисковой пиле. Мы улыбались и кивали друг другу. Как‑то раз он порезал себе палец: я всем рассказала о случившемся. Мне запретили сидеть на окне, я слишком много смотрела, это зрелище не для меня. Генриетта объяснила мне, что юноша был как раз рабочим. Я не хотела ей верить: «Как же он мог быть рабочим, если он мне так нравился?»
