В Москве и Киеве, как обычно, прошли парады на День Победы — с колоннами солдат и боеголовок, символизировавших советскую мощь. Но пока советские СМИ молчали, ВВС и другие западные «голоса» тут же начали сообщать об уровнях радиации. Киев быстро наполнился слухами о том, что коммунистическая верхушка эвакуирует своих детей из города. Говорили, что один пилот, которому приказали улететь из города на самолете, набитом номенклатурными отпрысками, посадил борт обратно, возмутившись такой несправедливостью.
В отсутствие официальной информации по защите от радиации по городу, как чума, начали разлетаться псевдо-медицинские советы. «Пейте побольше сладкого красного вина», — говорили одни. Все бросились напиваться. Но тут разнесся новый слух: «Сладкое красное вино усугубляет действие радиации!»
Все это время ВВС регулярно выпускало в свет бюллетени о величайшей радиационной катастрофе в истории. Ученые комментировали распространение радиационного облака, а медэксперты давали советы, как уберечься от радиационного заражения. Многие стали слушать передачи ради того, чтобы выжить и сохранить здравомыслие. Потребовалось еще две недели, чтобы советские СМИ выступили с официальным заявлением. Но к тому времени доверие к ним растаяло: никто не верил их уверениям, что молоко, мясо, хлеб и вода безопасны, как раньше.
В 1987 году новый генеральный секретарь КПСС Михаил Горбачев признал, что замалчивание правды вокруг Чернобыля было катастрофой само по себе (18). Он пообещал дать свободу советским СМИ. Он отменил ограничения на распространение иностранных книг, фильмов и видеокассет, на доступ к архивной информации, в том числе и о том, что случилось в Чернобыле. Горбачев назвал это политикой «гласности». Его реформы начались в 1986 году, но только после Чернобыля они набрали серьезную силу. Прежде термин «гласность» использовался диссидентами, требовавшими больше информации о политических процессах; теперь же он вошел в язык советской политики.
В 1988 году Советский Союз перестал глушить ВВС. Во Всемирной службе эту новость встретили с ликованием. Неужели режим, который казался бессмертным, постоянным и недвижимым, действительно начал меняться? Неужели России и Украине представился шанс стать чем-то новым?
Игорю тогда показалось, что художник, активист и журналист в нем слились в единое целое: свобода доступа к информации и творческая свобода; права человека и право быть в высшей степени индивидуалистом. Во многих его произведениях 1980-х о текущих событиях эти темы явно не выделялись, но подспудно присутствовали во всем, что он писал, празднуя освобождение от ограничений. Он творил в потоке сознания в стиле чистого импрессионизма, разрушая границы между реальностью и фантазией, поэзией и прозой. Он описывал Буш-Хаус, населенный ежами и лисами, которые паникуют, видя, как липкий синий туман выбивает окна на каждом этаже; животные думают: «Кто же следующий?» — хотя в итоге остается загадкой, что значит быть «следующим». Он описывал себя мальчиком, который просыпается с высокой температурой, берет градусник, но вдруг замечает, что его подмышка превращается в бездну, в которую он начинает падать.
