Жириновский имел в виду мятежную Чеченскую республику, где годом позже Россия начала вести бесславную войну, не слишком задумываясь о жертвах среди гражданских лиц. Именно там начинал зарождаться новый тип исламистского экстремизма. Лина снимала сюжеты о чеченских сепаратистах высоко в кавказских горах. Они описывали свою борьбу как национальное освобождение, но Лина замечала и кое-что новое для России: исламских священнослужителей из стран Персидского залива и женщин, скрывавших лица под никабами.
В те дни Лине было просто снимать для своих сюжетов всех, начиная с политиков и заканчивая полевыми командирами. Вы говорили, что работаете на ВВС или британское телевидение, и моментально становились символом чего-то лучшего откуда-то «извне», посланником иного мира, в котором, как и прежде, оставались нормы, справедливость, ясность и где слова все еще имели какой-то смысл.
В свободное от съемок время Лина ходила на перформансы, сопровождавшиеся удушливым сценическим дымом, на которых художники и поэты 1990-х пытались осмыслить повсеместную неопределенность. Это было очень вдохновляющее время. Лев Рубинштейн выступал с пачками советских библиотечных карточек — этих крошечных символов культурного порядка, — на которых писал свои загадочные строфы. Прочитав содержимое карточки, он отбрасывал ее прочь, как символ расставания со старым смыслом. Дмитрий Пригов то пропевал, то завывал строки из советского агитпропа, пока те не превращались в шаманские заклинания. Олег Кулик полностью отказался от человеческого языка и целыми днями изображал рычащего пса, стоя на четвереньках и пытаясь кусать посетителей своей галереи, Если слова больше не имели смысла, то поэтам оставалось лишь действие.
«Советское время остановилось, — писал Зиновий Зиник, — а вселенная, которой оно управляло, распалась» (42). Критик Борис Гройс описывал этот период времени термином «большой цимцум», заимствованным из иудейской каббалистической традиции, согласно которой Бог сначала создает мир, а затем отступает от него в сторону. «Уход советской власти, или цимцум коммунизма, создал безграничное пространство знаков, лишенных смысла: мир утратил значение» (43).
В 2001 году, после окончания университета, я последовал по стопам Лины и переехал в Россию, где через какое-то время начал работать на телевидении. «Москва, — писал я впоследствии, — напоминала город, живущий на режиме ускоренной перемотки и менявшийся так быстро, что это разрушало ощущение реальности. Россия за свою историю видела так много быстро менявшихся миров — от коммунизма к перестройке и шоковой терапии, затем от нищеты и олигархии к мафиозному государству и появлению сверхбогатых людей, — что у ее новых героев закрепилось ощущение, что жизнь — всего лишь яркий маскарад, в котором каждая роль, каждое место и каждое убеждение непостоянны».
