Деление деревни на две части происходило исподволь и началось еще в те далекие времена, когда кто-то из местных жителей, занимавшихся кожевенными и прочими богатыми промыслами, по своей и не по своей воле оставил остров. Следом за хозяевами стали исчезать и их дома, исчезать тоже постепенно: сначала кто-то разбирал сараи, потом кто-то покупал на дрова оставшиеся пристройки, а следом разбиралась и перевозилась куда-то жилая часть дома, рубившаяся здесь обычно на две половины, а то и в два этажа. Так получилось, и теперь явно существовало обособление, которому малочисленные жители нижней части деревни, казалось, даже были рады. По крайней мере я редко видел, чтобы тот же Степан Дмитриевич Тюмин оставлял свой дом ради путешествия, которое он сам называл «путешествием в гору», то есть путешествием к домам, стоявшим на вершине острова.
Я долго искал самые разные причины, которые объяснили бы мне поведение Тюмина, пока не поселился в его доме. Окна дома выходили на тихую губу озера, на высокую скалу-лоб. Из этих окон не было видно ревущих волн, и шквальные восточные и северо-восточные ветры, бившие лишь сзади, в сараи, никогда не швыряли в стекла тяжелые заряды мокрого снега. У этого дома было открытое, веселое, хотя и старенькое крыльцо. Тут же, у крыльца, сушились на вешале старые, чиненные-перечиненные сети, и от этих сетей рядом с тобой жил тревожный запах тайных озерных глубин. У широкого удобного мостка стояла лодка, борт лодки отражался в голубовато-зеленой воде и тихо покачивался вместе с широкой волной. Здесь, на крыльце, находила на меня какая-то особая благодать, и расставаться с этой благодатью ради путешествия к домам на горе мне тоже не хотелось.
Дома, стоявшие на горе, полосовали все известные здесь ветры, невесело было ходить от этих домов за водой — под гору, а потом с полными ведрами вверх, да и вид отсюда на остальную, дальнюю часть острова, усеянную камнями и вытоптанную многочисленным совхозным стадом, никак ни шел в сравнение с той прелестью, которая открывалась для взгляда из окон и с крыльца дома Тюмина.
За долгим каменистым выпасом, за бывшими трудными карельскими пашнями в дальней части острова поднимался среди каменных груд невысокий березняк, измученный скотом и ветрами. И только в самом конце острова, на дальнем мыске, снова встречался ты с истинной северной красотой. Но эта красота была уже другой, суровой и холодной, как скальные скаты и валуны самого мыска.
