Так садился лед…
По словам Митенева, на озеро каждую осень приходили зимовать саамы с оленями. Приходили издалека, за сотню с лишним километров от тех мест, где они проводят весну и лето, на места, где зимовали их предки. Будь то летом, я попытался бы отыскать в лабиринте заливов, мысов, островов и проток следы еще более древних зимовок, от которых могло что-нибудь остаться: каменный скребок, сланцевый нож, заплывшая впадина землянки. Но в тот раз, так и не дождавшись запаздывавших оленеводов, я смотрел на это лесное озеро лишь как на завершающее звено, к которому добирался ощупью предшествующие годы.
Здесь завершали свой годовой кочевой цикл саамы, возвращавшиеся теперь не на оленях, а на мотонартах, и все же — вслед за оленями. Менялось время, менялся человек, но не менялись олени. Они-то и оказались той живой ниточкой, протянутой в современность из прошлого, к которому мы пришли с Митеневым, каждый со своей стороны.
История, в которой одним из главных действующих лиц оказался загадочный Myxobolus obesus, представлялась мне достаточно поучительной. Ни морские террасы, прорытые порожистыми реками, ни раковины в их песчано-гравийных слоях не могли с достаточной точностью ответить на вопрос, когда и как это микроскопическое существо могло попасть в реки Кольского полуострова. Истинным хранителем времени оказались угли из каменных очагов древних обитателей этих мест, их кварцевые орудия, остатки землянок и полусгоревшие кости животных на местах сезонных поселений — своеобразный хронометр, по которому следовало сверять хронометры других фактов.
Быть может, тогда впервые я почувствовал, что археология вовсе не исчерпывается только изучением истории человека, и то, что на помощь для решения наших сугубо археологических задач приходят иные науки, — не более чем случайность, потому что истинный фокус оптической оси лежит дальше и глубже.
Мы привыкли воссоздавать в своей работе человека, — воссоздавать из следов его деятельности, из орудий труда, из мест его обитания, из его охотничьей добычи. Бесплотный, угадываемый лишь внутренним зрением, этот человек двигался среди наших построений, чувствуя себя центром внимания и хозяином положения. Но вдруг, как бывает, когда меняешь фокусировку бинокля и прежнее изображение в поле зрения расплывается, уступая новому, четкому, расположенному гораздо дальше, я почувствовал, что человек не предел, не цель — он сам является «мерой всех вещей», масштабом для постижения тех грандиозных явлений, которые мы учимся прослеживать в веках и тысячелетиях. Собственно, вот это еще не оформившееся, не сформулированное в словах и понятиях чувство и подготовило встречу с Митеневым на лесном озере.
