Но почему так важно, чтобы «туча над темной Россией» в Духов день и, следовательно, во все остальные дни лета и года «стала облаком в славе лучей»? Ответ на этот вопрос способен дать актуальный газетный контекст ахматовского стихотворения. Все дело в том, что началом мая 1915 года (а точнее – 2–15 мая) датируется исторический Горлицкий прорыв. Так называлась наступательная операция германо-австрийских войск, которая была частью стратегического плана германского командования по разгрому русской армии. План состоял в том, чтобы нанесением последовательных мощных фланговых ударов из Восточной Пруссии и Галиции прорвать оборону русских. Горлицкий прорыв в итоге стал переломной серией сражений этого этапа войны.
Таким образом, именно накануне Духова дня и в Духов день, по ощущению современников, решалась судьба русского оружия и русской славы. Поэтому лирическая героиня Ахматовой и была готова пожертвовать всем для себя самым дорогим ради смены исторической погоды в России и в Европе (вот вам и мотив христианского самопожертвования).
Теперь обратим внимание на то, как в «Молитве» сформулирована готовность к одной из этих жертв:
Отыми и ребенка, и друга…
Эта строка должна была произвести (и производила) очень сильное впечатление на современников, многие из которых впервые познакомились с «Молитвой» по сборнику «Война в русской поэзии» (Пг., 1915). Большинство читателей воспринимали ее как эффектную риторическую формулу: русская женщина готова пожертвовать даже своей семьей для победы русского оружия.
Однако еще сильнее ошеломляла третья из этих строк тех читателей (из числа личных друзей и знакомых Ахматовой), которые знали, что речь здесь идет не про абстрактного ребенка, а про настоящего сына Анны Андреевны – Льва, и не про какого-то условного «друга», а про мужа Ахматовой, Николая Гумилева. Более того, Гумилев как раз в описываемый период принимал непосредственное участие в боях. Приведем здесь гумилевскую реплику об ахматовском стихотворении, зафиксированную в мемуарах Ирины Одоевцевой: «…С чем я никак не мог примириться, что я и сейчас не могу простить ей, – это ее чудовищная молитва <…>. Она ведь просит Бога убить нас с Левушкой»[71].
Вот это мы и имели виду, формулируя выше тезис о двойной адресации некоторых стихотворений Ахматовой. Друзья-читатели помимо эффекта, предназначенного для всех, кто знакомился с этими стихотворениями, получали только для них предназначенный «бонус».
