Воображения у нее всегда было так много, что теперь она чувствовала непривычный и незнакомый вакуум в самой себе, и, должно быть, именно от этого кружилась голова, пошатывало, походка становилась легкой. А ведь она до сих пор была уверена, что легкости можно достигнуть как раз другим путем: о чем-нибудь мечтая, воображая что-нибудь далеко не реальное.
Воображения у нее всегда было много, но она никогда, ни разу в жизни, даже в те времена, когда происходило, а затем и «произошло все», не мечтала о том, как это когда-нибудь случится, как все это будет. Ни разу не вообразила она ни комнату тетушки Марины, ни какую-то другую комнату. И теперь Ирина Викторовна была убеждена, что, никогда не позволив забежать воображению вперед, она уберегла этим нынешнюю реальность и вот сполна пожинает ее плоды.
Она гордилась собою.
Тем более что все это, все, что было, — она с самого начала сделала своими собственными руками. Следовательно, она знала, что делала, и даже знала, что нужно, а чего совсем не нужно было делать. А точное знание — это что? Это истина, подлинная и неопровержимая!
И вот теперь-то оно и существовало — ее истинное настоящее и было превыше мыслей о нем.
В наше-то время! Мыслимо ли? Да и возможно ли такое?
Оказывается — возможно, Ирине Викторовне стало даже казаться, будто она вступила совсем в иную жизнь, на другую очень отдаленную планету, но это ее тоже ничуть не удивляло, а удивляло другое: чрезмерное сходство двух планет — той и этой.
Было бы правильнее, если бы на этой, нынешней планете люди меньше толкали ее в автобусах, особенно когда было жарко; тем более в те дни, когда она бывала на жилплощади тетушки Марины; если бы звонок, возвещавший конец рабочего дня в НИИ-9, звонил не в шесть, а в четыре часа, если бы неделя состояла только из понедельников и пятниц, если бы Мансуров-Курильский приобрел какие-то новые служебные обязанности, которые заставили бы его надолго отъезжать в командировки, и если бы он, такой занятый и незаметный, благодаря своей занятости и незаметности и вовсе исчез куда-нибудь на какое-нибудь время. Она ведь никогда не желала Мансурову-Курильскому ничего плохого и знала, что никогда не пожелает, кроме того, что желала нынче, но в этом ничуть не винила себя: не от нее зависит такое существование Мансурова-Курильского, при котором его совсем не стало рядом с нею. Кто виноват, когда чего-нибудь не становится на свете? Никто не виноват. Не стало, и все.
