Вынув листок бумаги, датированный 11 ноября 1982 года, Черняев показал его мне. Вот что в нем было написано:
Восстановить моральный авторитет руководства страны и политической власти. Для этого:
— ликвидировать паразитическую систему клиентализма с ее привилегиями, дачами, засильем служб безопасности и т. д.;
— уйти из Афганистана;
— публично заявить, что мы не намерены вмешиваться военным путем в разрешение кризиса в Польше;
— убрать ракеты СС-20 из европейской части страны;
— не поддаваться на американский шантаж и сократить в четыре раза нашу армию и военный бюджет;
— освободить Сахарова и разрешить свободную эмиграцию евреев в Израиль;
— обеспечить реальную свободу печати, включая возможность критиковать партийные инстанции.
Разумеется, если бы в 1982 году Черняев показал эту программу Андропову, то сам мог бы присоединиться к Сахарову в его ссылке в Горьком. Вот почему крамольная записка этого мечтателя со Старой площади о путях выхода из «брежневизма» осталась в сейфе под надежным замком.
Два года спустя в марте 1985 года Горбачев становится генсеком, возвращенный из Канады Яковлев — одним из его ближайших сотрудников, а Черняев вместе с содержимым своего сейфа перемещается в кабинет советника по международным и политическим вопросам. Новая команда приступает к реализации своих прожектов.
Программа, которую они сформулировали, отражала философию целого поколения, рожденного послесталинской эпохой и разрядкой, провозглашенной Хрущевым в 60-е годы (отсюда и пошло «шестидесятничество»). Это было поколение наследников «комиссаров в пыльных шлемах», продолжавших верить в возможность вернуться к надеждам, порожденным в России и в мире революцией 1917 года.
Этот причудливый вариант советского либерализма, сочетавший традицию российского «западничества» XIX века с неизжитым революционным романтизмом первых большевиков, веривших в утопию коммунизма без сталинизма, породил целое поколение «детей ХХ съезда» с довольно смутными представлениями о том, какого типа общество они хотели бы видеть в России.
Какое-то время многие из них верили, что, если «отмыть» советскую модель от сталинских извращений, не поздно вернуться к незамутненным истокам утопического коммунистического проекта. Они было воспряли в конце 60-х, увидев шанс на возрождение своих надежд в идеях «Пражской весны» и романтических реформах чехословацких коммунистов.
Чехи, в сущности, предложили модель восточного «еврокоммунизма» — модного течения, представленного итальянской, испанской и французской компартиями. Она принципиально отличалась от большевистской модели «военного коммунизма», основанной на однопартийной монопольной власти и управлении обществом с помощью репрессий, идеологической цензуры и эксплуатации призрака внешней угрозы.
