Мила развернулась и вяло передвигая ногами поплелась к выходу. Она держала в руках свои липкие кишки. Лихорадочно пыталась запихнуть их обратно себе в живот, но они постоянно норовили выскользнуть и как черные пиявки с омерзительным шлепком упасть на пол. Ее взгляд помутнел. И страх, и ужас, и неверие, и безнадежное отчаяние читалось в этих глазках, которые украшали слезы, льющиеся не перестающим потоком. Она не чувствовала боли – я так думаю, кажется, ее тело онемело. Кто бы выдержал подобное испытание, когда ты играешь в гляделки с собственными внутренностями. Это твоя кровь – и она выливается из тебя. Плоть холодеет, ты медленно и неумолимо остываешь. Ты уже ничего не чувствуешь, даже боль не может пробудить тебя, вывести из этого состояния какой-то слишком нереальной прострации. Страх завладевает сознанием и бессилие перед ним только укрепляет это ощущение.
Люди впадают в истерику и за мелкие травмы, например, порез пальца о лист бумаги. Последующая за этим капелька крови, которая стремительно разрастается и темнеет, завораживает тебя и одновременно пугает; ты не можешь от нее оторваться. Впечатлительным становится дурно (они не выносят вида крови), а другие наблюдают за этим процессом, как ученый с подлинным интересом следит за какой-нибудь химической реакцией, бурно протекающей внутри колбы. Я был тем ученым.
В комнате сильно запахло кровью. Не пройдя и пары метров, Мила свалилась на колени. Она сжалась в один комок, словно отстраняясь от этого грязного и чудовищного мира.
– Поплачь для меня, детка, вот увидишь, тебе станет легче. Боишься? Давай! Ты должна бояться! – я громко кричал, склонившись над ней; надрывно кричал, как никудышный пастух, пытающийся каким-то несуразным способом заставить овец двигаться в правильном направлении. – Ему должно хватить, иначе мне придется идти на второй заход! Я не хочу снова это делать! Ты должна бояться!! Дорогая, не стесняйся, это еще не конец! Будь оно все проклято, ты недостаточно боишься… тварь!
Она рыдала навзрыд, захлебывалась в слезах и тяжело дышала. Тушь размазалась по всему ее детскому лицу. Глаза мокрые от слез были закрыты, тонкие миловидные губы неконтролируемо тряслись; она что-то неразборчиво причитала и безудержно лила слезы, которых, к слову, иногда и на похоронах так много не увидишь. Передо мной действительно был маленький ребенок в обличье взрослой девушки. Но душа ее была кроткой и невинной. Она не понимала сей задумки природы, этой изнанки реальности, в которую она угодила… Не знаю, что со мной произошло – сколько минут я так провел, застыв на месте, как громом пораженный, просто смотрел, как она заходится в судорожном плаче. Как будто взгляд, прежде сомнамбулический, вдруг прояснился. Я ощутил горе подобно тому, как сотни червей разом впиваются в твою раскаленную душу. А потом, наплевав на все противоречия, с каким-то горячим порывом я опустился и крепко заключил ее в свои объятия, словно заслоняя от какой-то невидимой беды, как любящий отец обнимает свое испуганное, несчастное дитя. Мила уткнулась мокрой щекой мне в плечо, сотрясаясь от сильного плача. Признаюсь, это была очень странная сценка. Рубашка пропиталась ее кровью.
